Преподобный Феофил Киевский

Последние месяцы жизни, беседы и наставления, кончина старца

Блаженны умирающие в Господе... Они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними (Апок. 14:13).
"Немного ты прожил, но много любил
И много скорбей в свое сердце вместил."

Незадолго до кончины своей, а именно 23 апреля 1853 года, блаженный Феофил перешел из Китаевской пустыни в Голосеевскую. Сделал это он не по принуждению начальства и не по своей воле, а по желанию начальника сей пустыни, питавшего к старцу искреннюю любовь и уважение.

— Будь по твоему, — сказал старец начальнику, отвечая на его любезное приглашение, — я переселюсь к тебе, но помни, — умирать я пойду опять на старое место.

Эти слова оказались пророческими: 15 июля того же года, т. е. за три месяца до своей кончины, старец Феофил, по распоряжению митрополита Филарета, снова возвратился в Китаев.

В последнее время своей земной жизни блаженный Феофил, видимо, стал изнемогать силами, но, не желая угождать плоти, чуждался всякого телесного покоя, утешаясь лишь одним только утешением духовным: богомыслием и молитвою, — в них находя для себя единственный источник крепости и сил. Ибо едва только начинали угнетать его телесные страдания, он приступал к молитвословию и тотчас обновлялся душой и укреплялся телом, яко орля юностью. Так, не изменяя своего настроения, образа жизни и привычек, блаженный Феофил продолжал жить по прежнему: нрав кроток, уста молчаливы, сердце смиренно, дух умилен, девство непорочно, труд усерден, пища грубая, постель жесткая, одежда рубищная, келья душная, болезни тела — источник радостей для души, скорби, лишения и нужда — ради возлюбленного Христа Господа.

О, какое великое море бескорыстной любви! Какой великий подвиг смиренномудрия и превышающего силы человеческие терпения!

Глядя на него со стороны, каждый мог вынести глубоко-поучительный пример. Просветленное чистотою души лицо его обрисовывало в себе Евангельскую кротость, смирение и простоту. Поникнутый взор и полное глубокой думы чело ясно свидетельствовали о том, что ум его постоянно был занят совершенно иным, невидимым. Пребывая видимо с людьми, старец внутренне пребывал с Богом, мысленно уносясь к небу. Но только имеющие понятие об умном делании могли видеть то, что он постоянно и беспрерывно совершает молитву в своем уме и сердце. Первое состояние духовной жизни — страдный и многоскорбный путь креста, борьба с самим собою, с миром и диаволом — была окончена; наступило второе состояние — глубокий мир и спокойствие утомленной души, которая, победив при посредстве благодати Христовой человеческие страсти, была уже очищена, просветлена и в таинственном общении с Богом обрела еще здесь, на земле, залог будущего блаженства небесного. Нам, грешным людям, не очистившим сердца от страстей, невозможно постигнуть умом этой дивной тайны облагодатствованного состояния души праведника, ибо в этом сокровенном для нас мире действуют совсем иные законы, не подходящие под нашу земную мерку. Нам доступно лишь с благоговением созерцать некоторые лучи этой светлой, Богоподобной чистоты, да и то самые слабые, которые против воли самих носителей этой благодати как бы прорываются наружу в их необычных поступках, словах и движениях. Ударяя благодатною теплотою в наши сердца, они поражают и смиряют наш ум необычайным сиянием совершенно иного, высшего порядка вещей и влекут наши души к этим дивным избранникам Божиим.

Образ жизни Китаевской и Голосеевской пустынь, т. е. тех пустынь, в которых обитал старец Феофил, отличался патриархальностью в духе иноческо-преподобническом. После вечерни нельзя уже было здесь встретить никого из мирян. Это было как бы условным временем их ухода из обители. А потому и вся братия этих пустынь могла располагаться здесь свободно, так сказать по патриархальному, кийждо, находясь, если не под смоковницею своею, то в своем спокойном уголке, в палисаднике перед келиями или же в саду. Вот свидетельство известного подвижника старца Парфения, не менее других любившего прогуливаться по лесу в то время, когда он бывал в Голосееве: "Здесь носится дух преподобных отец наших Печерских. И если есть на земле утешение и радость, то это в пустынном безмолвии. Люди отлучают нас от Бога, а пустыня приближает нас к Нему."

Такого же духовного единомыслия придерживался и старец Феофил и по целым дням безотлучно находился в лесу. Там, кроме большого пня, на котором он молился коленопреклоненный, было у него еще и громадное дупло срубленного ветхого дуба, в котором висело Распятие и горела лампада. В нем он проводил целые дни и ночи, подражая этим подвигу столпничества и пребывая в тишине един с Единим, ибо общение наше со Отцем и Сыном Его, Иисусом Христом (1 Іоан. 1:3). Иногда же в летние знойные дни видели Феофила в лесу совершенно нагим, что делал он для того, чтобы предать свою плоть, и без того истомленную необычайным воздержанием и подвигами, на искусание комаров и друг. ядовитых насекомых. И как первозданный Адам прежде своего преступления ходил наг и не стыдился, так и старец Феофил, свыше украшенный душевною красотою, не стыдился своей наготы, бесстрастия одеждою одеявся. Нередко видели о. Феофила, в предсмертные дни его жизни и в Лавре, куда он приезжал каждую субботу служить акафист Богоматери пред чудотворной иконою Ее "Ченстоховскою". Совершал он это чрезвычайно оригинально: ухватит у пономарей Великой церкви первую попавшуюся под руку ризу, облачится в нее и, ну, по братским келиям поспешно бегать да клирошан на акафист собирать; кто же если противился из них, тех беспощадно подгонял палкой. Поэтому и служение о. Феофила бывало всегда торжественным, и множество народа присутствовало в хлебной на этих акафистах.

В последние месяцы своей жизни старец уже охотнее беседовал с людьми и не скупился на советы и наставления, завещая каждому не забывать в молитвах своих "смердящего" Феофила. Речь его обнаруживала глубокое знание Свящ. Писания, дух и смысл которого он постигал не только умом, но и сердцем, просвещаемый благодатью Божиею и руководимый опытом духовной жизни.

— Любите, — повторял он часто, — любите друг друга любовью святою и не держите гнева друг на друга. Не прельщайтесь ничем, не прилагайте сердца своего ни к чему земному: все это оставим здесь, только одни добрые дела пойдут с нами на тот свет. Хорошо будет жить в раю с Богом; но не приведи Бог быть в аду с демонами! Надо больше пещись о душе, нежели о теле, чаще молиться и оплакивать свои согрешения, да не только свои, но и ближнего своего; без этого ни одна плоть человеческая не спасется. Неверов ныне много стало, и многие отстали от стада Христова. Горе им! Ведь Пастырь у нас — Господь. Все его овцы по Нем идут, следуя Его учению и исполняя Его святые заповеди. Правда, есть больные и слабые овцы — то есть грешники, — но все же они плетутся за стадом. Но веру потерявшие — это те, которые совсем отстали и брошены на съедение зверям. Они ушли из стада Христова и гласа Его не слушают, ибо Овцы Мои гласа Моего слушают, и Аз знаю их, и по Мне грядут. Не вем вас; отыдите! — скажет и Он им в день Страшного Суда Своего.

Скончавшийся в 1897 году известный странник Ив. Иванов. Троицкий, видевший старца Феофила незадолго до его смерти и гостивший у него в Китаеве почти целое лето, с трогательным умилением вспоминает о любвеобильном сердце блаженного.

— Мало мы пребывали с ним в келии, — так рассказывал странник Троицкий иноку К.П. Лавры Вл. Бобкову, — все больше в лесу. Там старец заставлял меня читать вслух псалтирь и по временам останавливал и делал пояснения ее. Когда же я утомлялся, посылал на Голосеевский двор за молоком, которого коровницы давали с большим усердием и которое мы со старцем понемногу в лесу и выпивали. По возвращении же домой, старец принимал странников, а я занимался варкою галушек (клецок), которые тут же и предлагались в пищу всем приходящим к нему.

Вот эти впечатления странника Троицкого, вынесенные им после пребывания у Феофила и найденные в письмах его к подвижнику Югской Дорофеевой пустыни, старцу Адриану: ."..старцу Феофилу Господь удостоил меня хоть небрежно послужить. Один взор на этого изнуренного Боголюбца, его странная непостижимая умом внешним жизнь, по которой нет ему друзей в человечестве, его изгнание из высокого и блестящего мира, его рубище, в котором он и в церкви и в пустыне — всё это невольно заставляют мой спящий ум пробуждаться и благоговеть. Жизнь его, мои отношения к нему в продолжении короткого времени, назидательные его притчи, замечания и уроки мне, если будет угодно Господу, рассказаны будут мною при личном свидании с Вами. Расставаться ему со мною было жалконько, оставлял меня сперва только до Покрова, а потом — и зимовать в Киеве; с этою целию заставлял подавать прошение Владыке Тверскому о выдаче паспорта еще на год. Но расположение мое к Вам запрещало мне согласиться на его просьбу, и я много колебался в помыслах. Когда же получил я Ваше письмо, положительно отзывающее меня в Ваш край, старец Феофил, провидя такое положение моих дел при встрече с ним по получении вашего письма, благословив, сказал мне: ‘Теперь мне тебя не треба. Иди, куда зовут,’ — и я был очень поражен его чудною прозорливостью."

"Как сейчас помню, — так рассказывала пишущему эти строки, одна почтенная дама, — приехали мы в Голосеев целою компанией. Мать моя отлично знала Феофила, была близка к нему и велела непременно в сей раз благословиться у него. Старца не было в обители в то время, когда мы явились к нему, и мы отправились искать его по лесу. Мне тогда было шесть лет, а братишке моему Шуре — пять. И вот, когда мы резвились и играли, увидала я над обрывом глубокого яра громадный срубленный дуб. "Смотри-ка, Шура, — кричу я ему, — вон дерево с дуплом!" Заглянули мы туда, а там стоит и молится худощавый высокий монах. На голове у него скуфейка, такая, как сейчас пр. Серафима рисуют, а в руках — раскрытая книга. Я не испугалась, а побежала к своим и зову: "Идите, идите сюда! отец Феофил в дупле стоит!" Увидал нас старец, что мы к нему направляемся, вышел к нам навстречу, лицо такое светлое, ясное, а на губах мелькает блаженная улыбка. Прежде всех благословил нас, детей. Подошел к Шуре, и говорит:

— Хорошее ты дитя, кроткое, милое, послушное. Пусть тебя Господь благословит. Но хорошие и Богу нужны.

Потом стал передо мною, положил на голову руки, погладил и глубоко, глубоко вздохнул.

— Бедное, бедное дитя. Горька твоя доля. Целый век будешь трудиться на земле, а благодарности ни от кого.

— И что же случилось?

— Да что случилось. Шурка после этого заболел и через 3 месяца скончался, а я целый век в одиночестве страдаю, на чужих людей силы положила, а благодарности ни от кого. Но это не все. Подошла сестра моя Пелагия Григорьевна Яновская, а старец как накинется на нее.

— Вишь, глупая, сколько людей понаводила! Пришли бы двое, а то 17 душ под благословение привела. Старца от молитвы вздумала отбивать. Проведи-ка их теперь назад, коли такая умная, о через цю яму.

И при этом указал рукою на большой яр. Мы остановились в недоумении: "Если перейдем через яр, — так рассуждали старшие, — там болото, грязь; обувь перепачкаем, да и дети могут простудиться." И выбрав удобную минуту, когда старец снова вошел в дупло для молитвы и стоял уже, обернувшись к нам спиною, мы, не долго думая, пустились сухим путем в обратный путь.

Вскоре после этого отправилась к блаженному старцу мать моя Агафия Ивановна Черникова вместе со вдовою, киевской купчихою Ксенией Ивановной Мизерниковой. Старец на этот раз оказался дома. Уважая мою мать, он посадил ее на скамью, обращаясь же к купчихе, сказал:

— Ну, Ксения Ивановна. Как придешь домой, свари мне вареников с капустой. Только чтобы вкусные были. Я пришлю за ними келейника Ивана, ему и отдай.

Возвратившись домой, Мизерникова маме и говорит:

— Ради Бога, исполни заказ о. Феофила.

— А вы то что? Ведь он вас просил.

— Право мне некогда. Я и муки, и масла пришлю, ваш только один труд будет.

Мама согласилась. Приготовила. В назначенный день приходит келейник Иван и приносит с собой громадную, прелестную, мягкую "бабку" и две просфоры: большую и маленькую.

— На что вы, Иван, просфоры принесли? — спрашивает мать.

— Батюшка Феофил прислал, — отвечает Иван. — Отдай, говорит, вдове (маме) пасху и большую просфору, а купчихе маленькую. Вдова потрудилась и вареники для меня варила, а купчиха не хотела старания приложить, вздумала меня старика обмануть. Так вот ей маленькую просфору и отдай.

Так и угадал, прозорливец, кто больше для него труда приложил."

"Мне было 12 лет, когда я впервые надумала обратиться за советом к старцу Феофилу, — так рассказывает киевская мещанка Евфросиния Михайловна Цыбульская. — Оставшись круглою сиротою, я жила все время у чужих людей, терпела нужду, горе, обиды и притеснения. Но, услыхав от добрых людей, что в Китаеве живет "святой батюшка," решила во что бы то ни стало идти к нему, чтобы поведать свое горе. Пошла я не одна, со мною были две женщины. Когда мы проходили через лес, навстречу нам попался высокий, оборванный монах.

— Ты кого ищешь? — спросил он, подходя ко мне.

— Отца Феофила, — отвечала я ему.

— Он тебе нужен? Нужен, говоришь? Ну, если нужен, иди к нему в келейку.

Я иду и горько, дорогою, плачу, а спутницы мои во всю глотку хохочут, все над старцем смеются, больно он им смешной показался. Досада меня взяла, что они над человеком Божиим смеются:

— Глупые вы, — говорю, — не раз еще горькими слезами за праведника заплачете.

Но только что подошли мы к келейке Феофила, смотрим, за нами и старец идет. Ни слова не сказал нам, только сурово на моих спутниц посмотрел и в келию ушел. Через минуту выносит мне просфору, а моим спутницам картофельных лупин и дохлого красного рака, что означало большой стыд за их срамные, беспутные дела.

— Батюшка! Я в Ржищевский монастырь хочу, — сказала я старцу, принимая просфору и заливаясь слезами.

— Вишь ты, куда надумала. А ну-ка, посмотри мне в глаза.

Я подошла ближе и стала смотреть ему в глаза, как солдат.

— Нет! — решительно сказал старец, — ты не будешь жить в монастыре.

— А где же, батюшка?

— Около монастыря, около. Там проживешь по гроб своей жизни. А в самый монастырь тебе нельзя.

— Почему так, батюшка?

— Почему? А вот почему: до 66 года ты будешь кричать, а через 48 лет Бог пришлет к тебе священника, который и спасет тебя.

Я не поняла тогда значения его слов, но и на самом деле надо мною стряслась ужасная беда. Когда мне исполнилось 18 лет, на меня вознегодовали злые люди и наслали на меня черную болезнь: я стала кричать.

— Какую это черную болезнь?

— Ох, лучше и не вспоминать про нее. Страшная, мучительная болезнь. Сначала как бы ничего, целую неделю здоровехонька живу, работаю, тружусь, а как настанет воскресенье или праздничный день, — ну и беда! С самого утра начинает что-то к горлу подпирать, того и гляди задушит, а в животе печет, печет, как огонь. Нечистый дух там, словно в своей квартире, распоряжается, а я что есть мочи от боли кричу. Чего я только ни делала, чем ни лечилась, — ничего не помогает. Только и спасения, бывало, что в Лаврскую церковь прибежишь, да пред чудотворною иконою станешь. Сначала как бы полегчает, но едва только благословение хлебов или херувимскую песнь начнут, тут тебя и схватит! Да так запечет, моченьки нет; кажись, острым ножом себя от боли зарезала бы. Ну, где уж тут в церкви-то устоять? Выбежишь на двор и давай по Лавре бегать, да во всю глотку от боли кричать.

— И долго так продолжалось?

— Долго; 48 лет. Столько же, сколько и старец Феофил предсказал.

— Как же вы излечились-то?

— А вот как. Иду я однажды по Лавре, на обедню спешу. Иду и слезами заливаюсь. Вдруг навстречу мне седой священник-старик.

— Ты о чем, горемычная, плачешь?

Я остановилась и рассказала ему свое страшное горе.

— Ну-ну, ничего. Успокойся, не плачь. Господь милосерд. Подойди ко мне ближе, расстегни свою грудь.

Я расстегнула, а он обвязал мою шею крепко на крепко крестовым шнурком, потом снял со своей груди образ св. Димитрия Ростовского, повесил его мне, жалостливо поглядел, благословил и ушел:

— Молись Богу, раба Божия. Крепко молись!

Прошла неделя, подошел праздник. Ну, думаю, схватит. Нет, ничего. Отправилась я в церковь, достояла до Херувимской, — ничего. Прочитали "Верую," пропели "Отче наш," — ничего. Кончилась обедня, вернулась я домой, — ничего. Болезнь, как в воду канула, точно ее и не бывало совсем. С радостным сердцем прибежала я тогда в Великую церковь, припала на колени к образу святителя Димитрия Ростовского и со слезами стала благодарить его за ниспосланное исцеление.

— Отчего же вы к о. Феофилу за помощью не обращались?

— Обращалась, святых молитв просила. Ну, он утешит, бывало, просфорочку даст да так домой и отправит: "Иди, говорит, иди, да терпи; тебе так суждено. За эти страдания тебе ангелы на небе венец сплетут." Жила я тогда с сестрой на Печерске, мойкою белья вдвоем занимались, скудость страшная была. К тому же сестра еще и глазами больна была, слепнуть начинала; ну какая помощь от нее? Кабы не старец Феофил, поверьте, еще в молодости руки бы на себя наложила. Один только он, как ангел-хранитель, наставлял и утешал нас. Бывало, пришлет к нам на квартиру свою родную сестру, что во Флоровском монастыре послушницей жила, да и просфорочку в утешение передаст. "Ты их, — говорит, — не днем, а ночью навещай. Хорошенько подгони, чтобы на утреню вставали." Та и приедет, бывало: "Вставайте, ленивые, — говорит. — Брат приказал, чтобы вы на утреню каждодневно ходили!" А раз и сам блаженный наше усердие проверить приехал. Собрался, значит, в Лавру на утреню да по дороге и навестил нас. А мы на ту пору вставши уже были, в церковь тоже собрались. Ну, похвалил нас за усердие: "Так, так, — говорит, — трудитесь деточки, молитесь, не ленитесь." А сестре Дуне привез мешочек гороху да и говорит: "Иди-ка ты, Дуняша, в монастырь просфоры печь; если послушаешь меня, то и глаза там пропечешь, навсегда здорова будешь, а если не послушаешь, будут твои очи, как этот горох." — "Ох, батюшка, куда уж мне в монастырь-то? Благословите лучше при сестре жить."— "При сестре жить? Значит, в монастыре не желаешь? Ну, так вот тебе мое благословение: будешь до самой смерти темной ходить."

Так и случилось. Дуня после того ослепла совсем, а я, горемычная, 55-й год близ самой Лавры живу, 48 лет одержима беснованием была, да 12 годок ныне пошел, как исцеление от недуга своего получила."

Наступил октябрь 1853 года. Время сотворити Господеви уже приближалось для блаженного старца. Провидя это, Феофил ровно за месяц до своей кончины совсем перестал принимать пищу и довольствовался кусочком антидора, омокаемым в разведенное водою вино. От долгого молитвенного стояния у него стали пухнуть ноги, но он не обращал на это ни малейшего внимания и еще более усугублял свой молитвенный подвиг. Особенное же его усердие к молитве было заметно в годину тяжелых для России испытаний — в начале Крымской войны. Перед каждым печальным известием с театра военных действий старец ходил, уныло опустив голову, и безутешно плакал по целым дням. Желая однажды, известить братию о весьма неудачном для нас кровопролитном сражении, он изранил терновником свое лицо и руки и лег под навесом сарая, истекая кровью.

— Боже мой! что с вами случилось, батюшка? — испуганно вопросила Феофила случайно прибывшая на ту пору в Китаев Флоровская игуменья Агния.

— Ничего, ничего, родная. Это я 100 пиявок на свое грешное тело поставил. Иди! Иди!

— Ах, страсти какие! Зачем это, батюшка?

— Так треба, так треба. Это моя жертва. Жертва за русских воинов, сегодня ночью за веру, царя и отечество на поле брани живот свой положивших.

Но несмотря на такие причиняемые своему телу пытки и большое истощение сил, старец по-прежнему ходил к обедни, утрени и вечерни; почти ежедневно приобщался Св. Христовых Таин, вычитывал правила св. отец, клал бесчисленные поклоны, читал Псалтирь и Евангелие и поучал богомольцев. В конец зимы блаженный удостоился откровения о времени своего отшествия к Богу и, напоминая всем о своей скорой кончине, подозвал однажды келейника Ивана и говорит:

— Иван, что ты думаешь в эту минуту?

— Ничего не думаю, — отвечал тот.

— А я так думаю подавать к Царю небесному прошение о том, чтобы перезимовать эту зиму на земле, потому что Прасковья (так называл он св. мученицу Параскеву, к которой питал особенное уважение) не хочет рыть для меня зимою могилы.

Иван не обратил внимания на эти слова, но после они оправдались самым делом.

Во второй раз старец подозвал другого келейника, Пантелеимона, к окну своей келии и, указывая на монастырский двор, говорит:

— Смотри, Пантелеимон, вон над могилою крест стоит. Видишь?

— Нет, не вижу, — отвечал келейник, потому что, действитёльно, на том месте, куда показывал о. Феофил, не было ни креста, ни могилы. И только по кончине блаженного старца, когда отпущенный им для посещения святых мест келейник возвратился в Китаев, он припомнил слова его, ибо точно увидел на показанном им месте могилу Феофила и крест, поставленный над ней одним из усердных его почитателей.

За неделю до своей кончины старец упросил Китаевских послушников навозить от Днепра земли и ссыпать ее возле келии в виде могилы. Затем вымерил длину и ширину ее палкою и с этою палкою потом уже не расставался.

— Давно бы, — повторял он, — треба мне умереть, да Прасковья молится обо мне Богу.

Келейник же Иван, видя, что старец не на шутку предрекает скорое отшествие свое из земного мира, стал скорбеть и печалиться о своей будущей судьбе.

— Батюшка, — плакался он, — на кого вы нас оставляете? Попросите, ради Бога, наместника Лавры, чтобы меня в число братии вписали.

— Впишут, впишут. Не только впишут, но и монахом сделают.

— Кого? Меня? Непотребного слугу? Бывшего беглеца и бродяжку? О, нет! Этого не будет. Не будет!

— В мале верен был еси мне, над многим тя Господь поставит, — отвечал ему на это блаженный.

И действительно, в тот же самый день старец отправился к наместнику Лавры архимандриту Иоанну, сообщил ему какую-то необыкновенную об Иване тайну, после чего наместник с радостью согласился на пострижение келейника в монашество и нарек имя ему Димитрий.

Когда же, после совершившегося факта, Лаврская братия стали спрашивать у Димитрия о причине такого скорого пострижения его во иноческий чин, келейник таинственно отвечал:

— Не могу сказать, это тайна. О ней знает только старец Феофил, о. наместник, да я. Если же я сообщу о ней кому-либо, то, по слову старца Феофила, мы, с о. наместником, тотчас помрём.

Но не на одного только келейника Димитрия простирал старец свои попечения и заботы. Была у него в Киево-Флоровском монастыре родная сестра, послушница Анна (по мужу — Новичкова) о пострижении которой в монашество ездил он сам незадолго до своей кончины лично хлопотать пред игуменьей Агнией. Кроме того, старец имел в городе множество духовных сыновей и дочерей, которых ежедневно навещал, и являлся для всех скорым помощником в скорбях и болезнях, давал им предсмертные наставления и делал благотворения, утешая всех ласкою и укрепляя своими молитвами.

Один очевидец рассказывал мне нижеследующий поразительный случай: "Жила на окраине города, Шулявке, бедная вдова по фамилии Рудничиха с дочерью. При жизни покойного мужа жили они безбедно и хорошо: держали почтовых лошадей и занимались торговлею, но, сделавшись вдовою, Рудничиха осталась без всяких средств и впала в крайнюю нищету. С большими усилиями и трудом, часто без куска насущного хлеба проводила она свою одинокую жизнь, но к довершению несчастья дочь ее слегла в постель и заболела смертельною лихорадкой. Был поздний час вечера. Больная лежала без памяти. Сердце матери надрывалось в отчаянии: последние минуты умирающей наступали, но помочь было невозможно, — не было денег, чтобы пригласить врача. ‘Боже мой, какая я несчастная! — рыдала отчаявшаяся мать. — Все отшатнулись от меня убогой и нищей. Хоть бы к батюшке Феофилу за советом пойти. Хоть бы ему, печальнику нашему, о своем горюшке поведать. Хоть бы у него святых молитв о здравии болящей испросить’. Но и это было для нее невозможно. Китаевская пустынь находилась за несколько верст, и оставить умирающую без присмотра было рискованно. И вот, когда испуганная мать изнывала в тоске и ломала в отчаянии руки, ей показалось, что кто-то прошел мимо ее окна и вошел в сени. ‘Кто бы это в такой поздний час?’ — подумала Рудничиха и подошла к двери, но, отворив ее, остановилась в изумлении: у порога стоял старец Феофил и ласково глядел на нее. ‘Мир тебе. Не бойся, это я. Ведь ты желала меня видеть, и я пришел к тебе’. Затем он подошел к постели умирающей и благословил ее.

Рудничиха упала ему в ноги и огласила комнату воплями. ‘Тише, тише, не плачь, — утешал ее старец. — Дочь твоя не умирает. Ей только холодно’. И, снявши с себя свой верхний теплый кафтан, накрыл им болящую, а сам стал молиться. Через полчаса он оделся и молча вышел из избы. Взволнованная мать подошла к постели умирающей дочери, но та с радостною улыбкою глядела ей в глаза. ‘Мама! как мне легко, как хорошо теперь. А кто это был сейчас у нас?’ — ‘Отец Феофил, родная моя,’ — отвечала ликующая мать. ‘Отец Феофил? Ах, почему же ты не разбудила меня?’ — ‘Но ведь ты лежала при смерти, дитя мое’. — ‘При смерти? Ну, так подыми же меня теперь’. Больная встала с постели и прошлась по комнате. Через час, молодая девушка, к радости отчаявшейся матери и к великому изумлению соседей, сделалась совершенно здоровой."

Оставалось три дня земной жизни старца Божия. В Феофиле обнаружилась какая-то особенная деятельность: он делал разные распоряжения, смысл которых понятен был только ему одному. Так, например, он сам поставил через порог занимаемой им келии скамью и, возлегши на нее, говорил келейному, что в первый раз в течение тридцати восьми лет ложится так покойно и что удивляется, как это прежде не догадался он об этом. Затем он подозвал к себе Димитрия и, вручая ему немного ладану и смирны, велел немедленно отнести наместнику Иоанну. Это было в понедельник вечером, 26 октября, и пока келейник добрался до Лавры, там уже начиналась утреня. Наместник стоял в это время в алтаре Великой церкви и, когда Димитрий передал ему ладан и смирну, чрезвычайно изумился. Томимый любопытством он тотчас по окончании утрени отправился в Китаев, чтобы навестить блаженного старца.

— Отец Феофил, ты зачем мне ладану и смирны прислал? — вопросил наместник Иоанн, поспешно входя к блаженному в келию.

— В среду будем ховаты.

— Кого же это?

— Кому Бог присудил. Може и мене.

— Тебя? Господь с тобой, что ты?!

— Объяли меня волны смерти, и сети смерти опутали меня (II Цар. 22:5; Пс. 17:6).

— Если и в самом деле навеки покинуть нас собираешься, я для тебя гроб закажу. Какой прикажешь, сосновый или дубовый?

— Ни якого не треба. Вин давно готов.

— Где же он?

— Геть, на колокольни стоит.

Послали на колокольню и там, действительно, нашли длинный, на подобие гроба, ящик, в котором хранились некогда церковные свечи, с крышкою на шарнирах, как у сундука.

— Неужели в нем и хоронить тебя? — с удивлением спросил наместник.

— В ним, в ним, наставниче мой. Таке мое завещание. Аминь.

По отъезде наместника старец послал к начальнику обители иеромонаху Анатолию и велел попросить его чтобы в среду, 28 октября, ему были принесены в келию Св. Дары. Об этом он и после напоминал несколько раз, прибавляя, что это уже в последний раз и что больше он никого не будет беспокоить. Желание старца было исполнено. Приняв св. Тайны рано утром, старец совершенно успокоился и перед вечернею послал одного из келейных на базар купить три булки, ладану и меду, а Димитрию сказал:

— Не выходи сегодня из келии, и ты увидишь нечто необычайное.

Затем он приказал очистить келию от мусора и хорошенько прибрать ее, говоря, что сегодня явится за ним Ангел смерти и надобно его принять по-христиански. Потом велел келейнику затопить печку, положить на жаровню с угольями ладану и смирны и засветить пред иконами лампадку. Когда Димитрий возразил, что рано и что к вечерне еще не благовестили, Феофил сказал:

— На сей раз так нужно. Исполняй до конца послушание.

Лампадка была зажжена.

— Ну, вот так. Теперь хорошо. Гляди же, чтоб не потухла.

Затем он лег на скамью, которую сам поставил через порог келии, головою в прихожую, велел зажечь и прилепить к косякам дверей две восковые свечки, подать себе крест, которым благословлял приходящих к нему, и, осенив этим крестом келейников, послал одного из них к начальнику пустыни иером. Анатолию с приказанием сообщить ему, что "Феофил-де скончался и чтобы ударили в колокол." Келейник послушался и, пришед, передал начальнику просьбу старца, а о. Анатолий сгоряча не разобрал в чем дело и поспешил послать звонаря на колокольню, чтобы известить братию о кончине праведника, но потом одумался и спросил:

— Да кто же тебя, прислал ко мне?

— Батюшка Феофил.

— Значит, он своими устами вымолвил эту просьбу?

— Своими.

— Так почем же ты знаешь, что он умер уже? И поспешил к блаженному в келию, чтобы узнать, что случилось с ним.

Между тем, Димитрий, оставшись в келии один и, не зная, что ему делать, стал поправлять свечи, чтобы они не подожгли притолки и, не отходя от изголовья умирающего старца, тихо заплакал. Тяжело ему было навеки расставаться со своим духовным отцом, под молитвенным кровом которого ему так тепло и уютно жилось. Безмолвный и с поникшею главою стоял он у смертного одра угасающего старца, с сердечным сокрушением внимая последним наставлениям своего любимого учителя, и, громкими всхлипываниями нарушая царившую тишину, бесконечно лобызал его руки. Вдруг перед взором его что-то промелькнуло, и в лицо пахнула струя прохладного воздуха. С изумлением взглянул Димитрий вверх и остолбенел: в келии медленно стал подниматься покров, и голубое небо, точно распростирая свои объятия, приготовилось принять святую душу умирающего праведника.

— Господи, в руце Твои предаю дух мой, — едва слышно прошептал умирающий старец, и через минуту неумолимая смерть навеки сомкнула его богоглаголивые уста.

Димитрий не выдержал, затрепетал и с громким криком отчаянного изумления выбежал в страхе на двор. Пробегая через монастырские ворота, он столкнулся с начальником пустыни о. Анатолием, который, как мы видели из предыдущего, направлялся в это время с келейником к блаженному, чтобы посмотреть, что там такое.

Когда все трое вошли в келию, в ней было все по-прежнему: покров опустился с высоты и держался уже на своем месте, а старец Феофил лежал на скамье без движения, скрестив на груди свои исхудалые руки. Лицо усопшего праведника сияло небесным блаженством, и смерть не посмела наложить свою мрачную печать на святолепный лик праведного старца. Едва он испустил последний вздох, как несказанное благоухание разлилось по его келии. Так тихо и безмятежно испустил он дыхание свое и предал праведную свою душу в руце Божии 28 октября 1853 года, в день святой преподобномученицы Параскевы, нарицаемыя Пятницы, в 5-м часу пополудни.

Весть о кончине блаженного Феофила привлекла в Китаевскую обитель множество народа не только из окрестных селений, но даже из ближайших городов. Тесным кольцом обступила густая толпа гроб почившего старца, и стены Китаевского храма огласились беспрерывным пением панихид за упокой его праведной, многострадальной души. Каждый хотел отдать последний долг усопшему, каждому хотелось прикоснуться если не к самому телу богоносного старца, то, по крайней мере, ко гробу его или же взять себе на память и благословение что-либо из его одежды и келейных вещей. А гроб почившего старца буквально был уставлен восковыми свечами, прилепленными по бокам усердием многочисленных его почитателей.

Много ли было плачущих? Нет, — мало было здесь плачущих: все стояли со спокойными лицами, изредка нарушая благоговейную тишину глубокими вздохами сокрушения о своих бесконечных грехах. "Не плачем сопровождаем смерть святых, говорит св. Василий Великий, но в восторженных ликованиях веселимся при гробах их, потому что смерть для праведных — сон, вернее же сказать — отшествие их к лучшей жизни." Так было и здесь. Каждый сознательно чувствовал, что хоть старец и умер, хотя он и отошел ко Отцу Небесному, но не унес с собою любви к живым; хоть он и преставился телом, но духом остался на земле с присными ему.

— "Стой, смотри, и поучайся!" — безмолвно вещало окружающим бездыханное тело блаженного старца Феофила. — "Оставь суету мирскую и кладенцы мира сокрушенные, не могущие содержать в себе спасительные воды. Вчера очи мои видели, уши мои слышали, уста говорили, и тело было в движении. Но дух жизни отошел, и что теперь перед тобою?

Еще вчера я видел вас,
Еще вчера вел с вами речи,
И вдруг настал мой смертный час
И прекратил былые встречи!
Прийдите ж, добрые мои,
Меня почтите пред прощаньем
Последним знаменьем любви —
Последним братским целованьем.
Уже я с вами не сойдусь
Не перемолвлю больше слова,
На суд ко Господу стремлюсь,
Где нет пристрастия земнова.
Там и слуга и властелин,
Богач и нищий, царь и воин —
Там все равны, там суд один,
И каждый ждет, чего достоин.
Дела, дела одни тогда
Нам участь вечную устроют:
Или прославят навсегда
Или стыдом на век покроют.

Итак, памятуй, друг мой, и живи в страхе, ибо вся земная жизнь наша ничто иное, как повседневная смерть. Вчера мы были не те, какие сегодня, завтра будем не то, что ныне. "На всяк день отъемлется часть нашего жития и в то время, когда мы растем, жизнь убывает и умаляется." Ныне умер брат твой, завтра умрешь ты, — путь один. Вся земля усеяна костями, как поле пшеницею, и живые не находят места, чтобы ступить, не потревожив ногою праха почивших. Не ищи же услад зрению и слуху, — завтра око смежится, и ухо перестанет слышать. Не давай воли рукам и ногам, — завтра свяжет их рука смерти, и тебя самого прикует к одру, с которого уже не встанешь. Не желай пышных нарядов и светлых жилищ, — завтра вот в какую облекут тебя одежду и вот какой уготовают тебе дом. Не желай наград и отличий, — они поместятся на время лишь около гроба твоего, как бы посмеиваясь твоему тщеславию. Не привязывайся к земле и ко всему земному, — завтра коса смерти порешит все эти узы, и против воли и желания твоего пойдешь в дальнюю страну иного мира, где все иное и не напомнит тебе ничем твоих земных богатств и сокровищ. Бодрствуй и спеши переселиться туда заблаговременно мыслию и сердцем, чтобы в тот час, в который введут тебя в эту область, не очутиться тебе там, словно в чужом месте, незнакомым с тамошними порядками."

Согласно завещанию покойного старца, многотрудное тело его было облечено в схимонашеские одежды и положено в том же странном гробе, в котором он завещал погрести себя. Погребение было обставлено торжественно. Совершал его наместник Лавры архим. Иоанн (впоследствии еп. Полтавский) совместно с начальником пустыни иеромонахом Анатолием и многими старцами при участии Лаврского хора клирошан под управлением уставщика иеромонаха Модеста. Св. Троицкий храм и весь монастырский двор буквально был полон молящимися. Пред начатием последнего целования наместником Лавры было сказано трогательное, глубоко-назидательное надгробное слово, и по окончании его гроб с дорогими останками почившего праведника и всеми любимого духовника был вынесен из церкви на монастырский двор. Погода в тот день стояла на дворе чудная: теплая, тихая, солнечная, ясная. В воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка, и находившиеся в руках богомольцев восковые свечи ярко горели тихим пламенем, точно свидетельствуя о том, что душа почившего старца, как яркая немерцающая свеча, предстояла теперь пред Лицом Самого Владыки и Господа. Погребальное шествие было совершено вокруг Св.Троицкой церкви, и через несколько минут гроб почившего старца, окруженный густою толпою теснившегося народа, в предшествии хоругвеносцев и св. Евангелия при пении "Святый Боже" и при печальном перезвоне китаевских колоколов был опущен в недра земли.

Могила Христа ради юродивого иеросхимонаха Феофила находится в Китаевской пустыни близ Св. Троицкой церкви с северной стороны, рядом с могилою КиевоЛаврского затворника Досифея, и на чугунной плите ее начертаны нижеследующие слова: "Здесь покоится прах иеросхимонаха Феофила, который был пострижен в монашество в Киево-Братском Богоявленском монастыре 1821 г., декабря 11, рукоположен во иеродиакона — 1822 г., сентября 30, хиротонисан во иеромонаха — 1827 г., января 6, пострижен в схиму — 1834 г., декабря 9, там же. А скончался в Св. Троицкой Китаевской пустыни 1853 года, октября 28 числа, на 65 году от рождения. Господи, упокой душу его в селениях праведных и да будет ему вечная память."

Иеросхимонах Феофил был довольно высокого роста. Светлое лицо его и ясные голубые глаза отнюдь не гармонировали с той угрюмостью, какую он принимал на себя иногда в обращении с людьми. Бороду носил он короткую и узкую, не подрезывая, а выщипывая из нее волосы. Говорил глухо и довольно быстро, употребляя по большей части малороссийское наречие. Никто никогда не видел его смеющимся, а часто — плачущим, и постоянные слезы эти, как драгоценный бисер, служили пред очами Господа искуплением множества наших грехов.

С кончиною блаж. Феофила не окончилась память богоугодной его жизни и славных дел. По его преставлении так же, как и при его жизни, подается не менее скорая и беспрестанная помощь в болезнях и скорбях всем с верою призывающим имя его. Об этом красноречиво свидетельствуют многочисленные панихиды, совершавшиеся и совершаемые доселе над гробом почившего праведника разными лицами, приходящими из самых отдаленных уголков России. Ибо многие недужные и болящие, для которых бессильна была помощь человеческая, вразумляемы были в сновидениях прибегнуть к молитвам блаж. Феофила и по своей вере удостаивались получить исцеление: а) Доктор N., грек из Иерусалима, долгое время страдал подагрою и не имел надежды на выздоровление. Однажды во сне явился ему старец Феофил и сказал: "Поезжай в Киев, поклонись там Угодникам, и когда зайдешь в Китаевскую пустынь, отслужи на моей могиле панихиду и будешь здоров. Я иеросхимонах Феофил." Грек не обратил на сновидение ни малейшего внимания, но на следующую ночь повторилось то же самое. На третью же ночь явившийся грозно и настойчиво требовал исполнить приказание, и когда пробудившийся в страхе доктор грек дал клятвенное обещание совершить поездку, тотчас почувствовал в себе некоторое облегчение, так что мог уже ходить, опираясь на костыли, а до того же времени его возили на повозочке. Прибыв в 1882 г. в Киев в сопровождении жены, доктор грек, не зная русского языка, обратился за советом к митр. Платону и по его указаниям отслужил на могиле старца Феофила панихиду, поклонился с верою мощам св. преподобных Печерских и уехал домой совершенно здоровым и бодрым. б) Уроженец К.Подольской губернии Матфей Васильевич Кочержинский о явлении во сне блаж. Феофила рассказывал так: В 186... году я поступил в М-ский монастырь. В то время я был еще молодым юношею и в сердце таил сильное рвение к иноческим подвигам и трудам, но без влияния опытного руководителя-старца трудно мне было достигнуть желаемого совершенства. Сильно скорбел я об этом духом, уносясь мыслию к временам древнего пустынножительства, когда у каждого новоначального инока был свой опытный старец-наставник и, усердно помолясь Богу, решил предаться на волю Божию, и Господь вразумил меня. В одну прекрасную ночь, когда я спал в келии безмятежно-глубоким сном, является ко мне старый высокий схимонах с клюшкою в руках и, подойдя к постели, говорит: "Это так, Матфей, ты свои блудные страсти побеждаешь? Это ты так Христовым воином собираешься быть? Так свое спасение начинаешь? Нет, не так надо, не так! А вот как!" И с этими словами ухватил с меня одеяло да — на пол, потом подушку из-под головы, простыню и т. д. Я проснулся в страхе и волнении. По лбу струились капли пота. Ноги и руки дрожали. Сердце трепетало и билось. "Боже мой, кто это? где я?" — думал я, ограждаясь крестным знаменьем. И, дождавшись утра, раздал свою постель нуждающимся, а сам решил от сего дня спать на голых досках, подкладывая под голову маленький войлочный треугольник. Прошло несколько времени. Грозный старец не выходил из моей памяти. Хожу ли, работаю ли, — обличение его тяготит мою душу. Полюбил меня один из наших иноков, монах-свечар Павел и раз встречает да и говорит: "Приходи ко мне чай пить." Я пришел. Уселся, разговариваю. Вдруг взгляд мой, блуждая по стене, остановился на портрете одного старца и, присмотревшись к нему, я остолбенел. "Это он!!" — зашептали мои уста. — Да, он! Это тот самый старец, что являлся ко мне во сне. Кто же он, кто такой?" Хозяин келии, видя мое нескрываемое любопытство, поспешил разъяснить мое недоумение, и через минуту я благодарными устами целовал дорогой для меня портрет. Там был изображен блаженный Феофил. Вскоре я заказал переснять с портрета копию, которая и висит у меня в моей спальне над постелью и будет висеть до скончания моей жизни, как явный, наглядный обличитель человеческих прихотей и страстей и постоянный свидетель того, что не многое нужно человеку на земле, едино бо есть на потребу.

С этими словами мой собеседник вынес из спальни портрет бл. старца Феофила, и мы погрузились в глубокое молчаливое размышление.

Блажен тот странник жизни скоротечной,
Чья жизнь, как сердце детское, чиста,
Кто до границ загробной жизни вечной
Не возроптал под тяжестью креста.
Кто ближнему слуга был неизменный,
Чьи теплые мольбы, как фимиам,
Как дым от жертвы Авеля смиренной,
Неслись струей душистой к небесам.
Ничтожный сын земли непостоянной,
Не осквернив души своей грехом,
На Брачном пиршестве, как гость желанный,
Воссядет он с Предвечным Женихом.