Преподобный Феофил Киевский

Предсказание о построении Преображенской пустыни, накормление паломников, встреча с Государем Николаем Павловичем

Над нами те ж, как древле, небеса
И так же льют нам благ свои потоки,
И в наши дни творятся чудеса,
И в наши дни являются пророки (В. Бенедиктов).

Кроме перечисленных в предыдущих главах случаев и примеров, убеждающих нас в несомненной прозорливости блаженного старца Феофила и указывающих еще на то, сколь мудро и точно применялся им каждый совет и меткое слово к пользе и исправлению души суетного и грешного человечества, предлагаю читателю еще некоторые случаи прозорливости блаженного старца. Вот они:

1) 14 августа 1852 года, утром, блаженный направлялся на бычке из Китаева в Лавру. Это было накануне праздника Успения, и Феофил намеревался провести там ночь и день. Когда он проезжал по лесу возле того места, где ныне устроена Преображенская пустынь, бычок его сбился с дороги и свернул направо, но старец, занятый чтением псалтири, как бы не замечая этого, продолжал свой путь. Шедшие из ближайшей деревни в лес мужики с топорами заметили эту ошибку и стали старца окликать:

— Батюшка! ваш бычок заблудывся. Дывицься, вин не туда йде.

Блаженный, как бы отрываясь от чтения псалтири, повернул к мужикам голову и говорит:

— Нехай соби иде. Вин лучше нас знае чого ему там треба. Це для того, щоб я тут Богу помолывся.

С этими словами старец слез с повозки, взял у мужика топор, потом срубил маленькое деревцо и вытесал из него небольшой крест. В 50-х годах прошлого столетия на месте существующей там ныне Преображенской пустыни был густой лес, и мысль о построении ее никому даже и в голову не приходила. Но блаженный Феофил, провидя духом будущую благодать здесь, помолился Богу и, как некогда Первозванный Андрей водрузил крест на высотах Киевских, так и блаженный старец укрепил свой крест на сем месте и сказал:

— Памятуйте, друзья! На сим мисти буде выстроен монастырь. И багацько живих и мертвих буде поселяться у ним.

Что было предсказано, то исполнилось.

В 1872 году, на том месте, где был поставлен Феофилом крест, было положено начало нынешней Преображенской пустыни и, кроме живых людей, ищущих спокойствия для души, стали поселятся туда и мертвые телом для вечного покоя своего в ожидании наступления дня Страшного Суда Божия.

2) Об основании Св. Троицкого Ионовского монастыря блаженный предсказал так:

Жила в Китаевской пустыни (на Самбургском хуторе) послушница Пелагия. Питая к старцу искреннее благоговение и почтительную любовь, она беспрекословно исполняла все то, что блаженный ей приказывал: велит вымыть рубаху, — вымоет, велит запречь быка, — идет запрягать, пошлет на Днепр вымыть "чоботы" (сапоги), — исполняет и это. За такие постоянные услуги и безотчетное послушание любил Пелагию и старец и не раз ограждал ее от разных искушений и бед. Пришел однажды в Лавру из Афона некий старец иеросхимонах и предложил Пелагии и трем другим послушницам хутора постричься тайно в монашество. Не желая принимать сего заманчивого предложения без благословения старца Феофила, послушницы отправились к нему на совет. Блаженный, ни слова не говоря, вынес им булку без мякиша и сказал: "Ваши мысли так же пусты, как этот хлеб," — и запретил Пелагии смущаться тщеславными помыслами. В другой раз призывает ее старец к себе и дает бутылку: "иди, купи себе меду, ладану, да свечей, — говорит, — да помни 12 число." Пелагия купила и принесла. Старец встретил ее на гребле, окруженный множеством народа и спрашивает: "Ну что, купила"? — "Купила, батюшка," — отвечает Пелагия. "Ну, так начинай молиться за моего отца, а я буду сейчас молиться за твоего батьку." И стал посреди улицы поклоны выбивать. Пелагии стыдно: кругом народ стоит, словно на диво смотрит. Но, поборов смущение, стала отбивать поклоны и она. Прошло несколько дней. Вдруг получает Пелагия с родины письмо, что 12 числа того же месяца отец ее от болезни скончался.

Но возвратимся к цели нашего рассказа. Встречает однажды старец Феофил Пелагию на дороге и приказывает ей взять бычка за веревку и вести его к Лавре, а сам повернулся на телеге к востоку и принялся за обычное чтение псалтири. Когда они проезжали за Зверинцем, по той местности, где ныне находится Св.Троицкий Ионовский монастырь, блаженный остановил бычка, и велел своей спутнице дать ему сена, затем подозвал ее к себе и говорит:

— Пелагия! Если бы ты забросила на глубину Днепра большой невод, то что вытащила бы им?

— Да все, батюшка, — отвечала, подумав, Пелагия, — и больших рыб, и манюсеньких. Были бы в нем и щуки, и караси, и плотва. Были бы в нем и ракушки, и лягушки.

— Ну, так вот, знай. На сем месте скоро воссияет благодать Божия, и на нем выстроят большой монастырь. И как в сети ловителя-рыбака попадается всякая всячина, так и в сей юной обители не все будут одинаковы по своему духовному росту. Будут появляться в ней и "щуки" высокой подвижнической жизни, станут прокрадываться в нее и ничтожные "раковины," мало пекущиеся о чистоте души.

И воззрев глазами на небо, старец благословил сие место на все четыре стороны и, помолившись здесь с полчаса, продолжал свой путь в Лавру.

И вот ныне, когда предречение блаженного старца сбылось во всей точности, и вместо сыпучих песков перед нашими глазами красуется цветущий, благоустроенный монастырь, невольно приходят на память пророческие слова: Возвеселится пустыня и сухая земля, и возрадуется страна необитаемая и расцветет, как нарцисс. Великолепно будет цвести и радоваться ...и увидит славу Господа, величие Бога нашего.

Восстань же, светись, ибо пришел свет твои, и слава Господня взошла над тобой!

3) Шел однажды блаженный по берегу Днепра в Лавру. С ним был его келейник Пантелеимон. Было около 4 часов пополудни, и до звона в церковь оставалось часа два. Поравнявшись с тем местом, где возвышаются на горе Лаврские Пещеры, старец увидел на берегу Днепра привязанную лодку и говорит:

— Чуешь, Пантелеимон, що я придумав?

— А що таке, батюшка?

— Перейдем с тобою на ту сторону Днипра. Там нема кому Богу молытыся, то мы помолымся за всих и почитаем святую псалтырь.

— Як знаете, батюшка.

Путешественники подошли к самому берегу, и блаженный, отвязав стоящую лодку, которая была без весла, предложил Пантелеимону садиться:

— Сидай.

— Да як же мы поидем, — в недоумении отвечал на это келейник, — высла нема, батюшка. Треба за выслом сбигать: вон каравулка стоит.

— Не треба. Сидай, кажу.

— А выслож як? Руками чи що?

— Да нащо тоби, дурень, высло?

— По води пыдпирацся. Лодочкою правыть.

— Сидай, сидай! Господь цилым мыром правыть та Вин и нашею шкорлупою управыть.

Пантелеимон сел и смотрит, что будет дальше: Блаженный оттолкнул лодочку от берега, а сам поместился на корме, и раскрыл псалтирь.

— Господи благослови! — сказал он и углубился в чтение.

И о, чудо! — лодочка спокойно пошла сама вперед. Пантелеимон сидел изумленный и, затаив дыхание, не мог вымолвить ни единого слова. Речная зыбь колыхала утлое судно. Солнце приветливо грело с высоты. Дул легкий ветерок. Пространство к берегу все уменьшалось и уменьшалось. Вдруг пред изумленным взором келейника что-то блеснуло. Из воды повыскакивало множество золотых рыбок и, опустившись на дно лодки, стали играть там, ярко сверкая на солнце своею блестящею чешуей. Пантелеимон остолбенел и вопросительно взглянул на блаженного старца. Но Феофил сидел, не шевелясь, и, скрестив на груди руки, сделал ему знак молчания.

— Тише. Мовчи. — сказал он. — Это ангелы Божии. Их посыла Господь для нашого утешения.

Пантелеимон пришел в неописанное восхищение и все время любовался рыбками. И только тогда, когда лодка стала приближаться к берегу, рыбки выпрыгнули через борт и скрылись под водой.

На обратном пути повторилось то же самое.

— Положи хранение устом твоим, — сказал старец келейнику, когда они покидали берег Днепра, — и дверь ограждения во устнах твоих, и не рассказывай никому о виденном тобою до тех пор, пока я не умру.

Пантелеимон до самой кончины блаженного старца хранил все это в великой тайне и только по смерти его стал рассказывать о сем чуде многим из Лаврской братии.

Дивен Господь, Который творит все, что хочет, на небесах и на земле, на морях и во всех безднах. В Его руке глубины земли и вершины гор. Его — море, и Он создал его.

4) Не менее сего достоин изумления и другой рассказ келейного.

Это было в мае 1853 года, т. е. за полгода до кончины блаженного. Старец жил тогда в Голосеевской пустыни.

— Пантелеимон! — сказал он ему как-то раз после обеда. — Идем в лес, Богу помолимся.

Пошли. Странствовали по лесу до усталости. Блаженный читал дорогою Евангелие, пел псалмы и вязал чулок, а келейник нажинал серпом траву и упаковывал ее в круглую веревочную сетку, чтобы попотчевать бычка по возвращении домой. Когда наступил вечер, и солнце стало садиться, путешественники повернули домой. Проходя мимо того места, где ныне Преображенская пустынь, старец остановился и говорит:

— А що, Пантелеимон, давай на горци посыдым, на святую Лаврию полюбуимся. Усталый келейник только того и ждал и, с удовольствием развалившись на траве, принялся дремать, а старец Феофил вынул кусок льду, развел его с водой и, прибавив туда немного меду, стал этим подкреплять свои истощенные силы. Прошло полчаса. Вдруг блаженный кричит:

— Памтелеимон! Геть странники идут. Бижи позовы их.

Вздремзнувший келейник поднял голову и, увидав идущую по дороге партию богомольцев, подозвал их к старцу.

— Боже поможи вам! — приветствовал их блаженный.

— Спасыби, батюшка, — отвечали мужички.

— Вы мабуть ничого ще не илы? — спросил блаженный.

— Та деж там, батюшка. Водычки с сухарями пожевалы, а горячои стравы вже цила недиля на языци не було.

— Та ничого. Посыдить, побалакайте тут. Матерь Божа усих за раз накормить.

Затем, разсадив странников по местам, блаженный вынул из корзины чугунный таганок, ножичком вырыл в земле небольшую ямочку и послал келейника насобирать щепок.

— Щепок? Та на щож воны вам, батюшка, — изумился келейник, так как знал, что варить все равно нечего.

— Дурень! — наставительно заметил блаженный, — кашу варыть будем. Бачишь, богомольцив накормыть треба.

Щепки были принесены, но еще недоставало огня.

— От яка бида, — с досадою заметил Пантелеимон. — Нема огню, батюшка.

— А Бог!? — внушительно сказал на это старец.

И подняв очи горе, начал молиться: "Господи! Пред Тобою идет огонь, и молнии освещают вселенную. Услишь же Господи голос молений моих, когда я взываю к Тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму Твоему. Услышь, да едят бедные и насыщаются и восхвалят имя Твое Всеблагое!" С этими словами он положил на восток земной поклон и осенил таганок благословением:

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Но едва только произнес он эти слова, как из-под таганка показался сизый дымок, щепки задымились и вскоре разгорелись ярким пламенем. Увидав такое чудо, Пантелеимон хотел бежать, но старец остановил его и, незаметно погрозив пальцем, приказал набросать в горшок мелкой травы, а сам положил туда несколько взятых из корзины камешков и кусок льду. Когда все это стало закипать, блаженный, не прерывая умной молитвы, благословил таганок еще раз и размешал.

— Ну, теперь покоштуй, — сказал он, обращаясь к келейнику.

Пантелеимон зачерпнул содержимое в горшке на кончик ложки и осторожно лизнул языком; затем зачерпнул еще раз и попробовал уже целую ложку.

— Батюшка! — в изумлении воскликнул он, — ей-же-ей, манна каша.

— Та налывай же, дурень, скорийше, гостям, бо скоро захолоне.

Келейник с радостью и страхом ухватил горшок в руки и стал разливать кашу богомольцам в их дорожные мисочки, но, о, чудо! — сколько ни наливает, содержимая в горшке каша нисколько не уменьшается. Всех уже накормил, всех наделил, а горшок все еще как-будто полный. И как некогда умножились в пустыне малые хлебы для множества народа (Мф.14:19-20), так и теперь умножилась эта пища по молитвам старца Феофила.

— Ну, теперь с Богом, — ласково проговорил блаженный, обращаясь к странникам, когда те окончили свою трапезу. — Идить во святую Лаврию и молитесь за всих.

Пораженные небывалым чудом мужички отправились своею дорогой и, придя в Лавру, с радостью и страхом стали оповещать всех, рассказывая о совершившемся на их глазах чуде.

Велик же Бог земли Русской, Который отверз двери неба, одождил манну и послал пищу до сытоетии они ели и пресытились. Ибо все, чего ни попросите в молитве с верою, — получите.

5) 5 июля 1853 года, в 8 часов утра, приехала в Лавру игумения Киево-Флоровского монастыря Серафима совместно с казначеею своею, монахиней Агниею, чтобы попросить митрополита Филарета отслужить в обители в день храмового праздник Казанской иконы Божий Матери обедню. Владыка встретил просительниц весьма ласково и с удовольствием согласился на приглашение.

— Хорошо, хорошо, — сказал он, — Буду, непременно буду, только приготовьте все, что требуется для священнослужения.

Игумения стала прощаться, но митрополит начал удерживать ее:

— Ты это куда же изволишь, мать честная? Домой, что ли?

— Думаю домой, Ваше Высокопреосвященство.

— А не угодно ли со мной в Китаевскую пустынь? Там у нас придел во имя пр. Сергия. Я собираюсь сегодня отслужить литургию, ну вот, кстати, и ты помолишься с нами.

— Благословите, Владыко святый. С большим удовольствием.

Митрополит засуетился и стал собираться в путь, но к великому своему огорчению, никак не мог отыскать своих четок (У Высокопреосв. Филарета очень часто исчезали из его комода разные вещи, как, напр., пояса, платки, четки и проч., которые он раздавал в благословение, а иногда за неимением в руках денег даже в милостыню).

— Ах, ты горе какое, — заволновался старец. — Неужели я четочки в Голосееве забыл? И стал звать келейника о. Назария.

— Не угодно ли мои, — предложила догадливая Серафима.

— Твои? А как же ты без четок останешься? Нехорошо! Говорят — плохая примета. Ну, да куда ни шло... Давай твои.

Игумения передала Владыке четки и, не медля ни минуты, откланялась и уехала с Агнией в Китаев.

В Китаевской пустыни происходила в тот день невообразимая суета. Все выметалось, чистилось, прибиралось. Митрополит сообщил о своем предстоящем приезде весьма поздно, и застигнутые врасплох пономари суетились и бегали по церкви, приготовляя облачения, а ризничий и начальник пустыни уморились до бесконечности. Чтобы не прозевать приезда Владыки, еще с самого рассвета был послан на колокольню дозор, внимательно наблюдавший за всеми проезжающими экипажами. И вот один из дозорных, заметив приближающуюся издали четверку Флоровской игуменьи и, принимая это за экипаж митрополита, крикнул: "Едет." Звонарь только этого и ждал и, "ничто же сумняшеся," твердою искусною рукою ударил "во вся."

Немедленно вышла из церкви братия с хоругвями, крестом, св. водой и во главе с начальником пустыни выстроилась попарно за воротами. Четверка подъехала, кучер остановил лошадей, но взамен ожидаемого Владыки из кареты вышла …Флоровская игумения Серафима. Произошло маленькое замешательство, но быстро было улажено.

Вскоре приехал митрополит, и обедня была отслужена с подобающею торжественностью. Церковь и монастырский двор были переполнены молящимися дачниками и густою толпою богомольцев из Лавры. На литургии и молебне принимал также участие и блаженный Феофил и, по обыкновению своему, во время богослужения, конечно, стоял от всех вполоборота. По окончании обедни митрополит стал благословлять народ, а игумения Серафима с казначеею Агниею направились к воротам, чтобы уехать домой. Когда они проходили по церковному помосту, на пути их встретил Феофил и, не отвечая на приветствие Серафимы, вынул из кармана бутылку с песком и обсыпал ее с головы до ног. Серафима испуганно вскрикнула и расстроенная поспешила со своею спутницею к воротам; но когда они усаживались в карету, к ним подбежал келейник Феофила Иван и подал Агнии длинную женскую рубаху, внутри которой был завязан целый сноп ржи.

— Ах, Боже мой, что это? — отшатнулась Агния.

— Не бойтесь, — отвечал келейник. — Это батюшка Феофил прислал. Скажи, говорит, Агнии, пускай колосики поснимает и себе возьмет, а мне чтоб соломку назад отослала.

Агния в великом смущении приняла дар и положила его внутри кареты, а кучер, взмахнув кнутом, погнал вперед лошадей.

Что же предвещал этим поступком блаженный? А вот что. Тотчас по приезде домой Серафима почувствовала себя дурно, а к вечеру занемогла и слегла в постель, так что на праздник Казанской, когда митрополит приехал во Флоровский монастырь служить литургию, Серафима не могла уже встать с постели. Узнав от сестер, о ея внезапной болезни, Владыка чрезвычайно опечалился:

— Сохрани ее Бог, — с нескрываемой грустью произнес он. — Такая молодая, цветущая, полная жизненных сил и занемогла. Молитесь о ней, сестры о Христе, молитесь усердно, да сохранит ее здраву и невредиму Господь. Пойдемте, утешим ее, — обратился он к стоявшему тут же генерал-губернатору, князю Васильчикову, представлявшему собою пример истинного и Боголюбивого сына Церкви.

Когда они вошли в келию, больная лежала без движения. Заметив присутствие высоких посетителей, она зашевелилась и хотела приподняться с постели, но Владыка запретил ей беспокоиться.

— Четочки-то, четочки помнишь? — расстроенным голосом вопросил он больную Серафиму, умильно приглядываясь к ней. — Приметочка-то моя, видишь, оправдалась, да! Оправдалась. — И осенив болящую святительским благословением, пожелал ей скорого выздоровления и вышел из келии.

К вечеру Серафиме стало гораздо хуже, а 10 июля, в день преп. Антония Печерского, она почувствовала себя на исходе жизни и приказала послать в Лавру карету, чтобы пригласить своего духовника, иеросхимонаха Парфения. Когда же старец приехал к ней со Св. Дарами и вошел в комнату, было уже поздно: игумения Серафима скончалась.

На место усопшей игумении была избрана казначея Агния и 12 июля того же года, т. е. на третий день после кончины Серафимы, торжественно вступила в исполнение своих новых обязанностей (Кстати, заметим здесь, что игумения Агния отличалась чрезвычайною кротостью нрава и любвеобильным сердцем, за что особенно была любима блаженным. В 1850 году она удостоилась принять от руки его пострижение в схиму и, быв наречена Варварою, скрывала это до самой своей смерти, последовавшей 30 сент. 1865 г.).

6) 13 сентября 1851 года, в четверг в 7 часов вечера Государь Император Николай Павлович с великими князьми Николаем и Михаилом Николаевичами приехал в Киев. Так как было уже темно, и притом Государь в этот день следовал по житомирскому тракту (из Луцка), то заезжать в Лавру ему было уже поздно и не по дороге, и он проехал прямо на квартиру в дом военного губернатора. На следующий день, 14 сентября, высокие путешественники слушали в Лавре Литургию, совершенную митрополитом Филаретом. Затем в 10:45 был смотр войскам на Экспланадной площади, откуда Государь последовал в Софийский собор, а оттуда в Михайловский монастырь. Затем осматривал город, вновь возводимые крепостные и другие постройки и арсенал.

15 сентября Государь с великими князьями выехал в 12 часов дня на смотр войскам в Елисаветград.

19 числа в 12 часов дня Николай Павлович вернулся в Киев один, без великих князей. В 2 с половиной часа пополудни в сопровождении генерал-губернатора и военных инженеров он осматривал крепостные работы и от новых, ныне Никольских, ворот прошел пешком через двор инженерной команды и мимо Лаврских конюшен, помещавшихся подле Никольского монастыря, прошел пешком через двор инженерной команды и мимо Лаврских конюшен, помещавших (так наз. малого Николая) в военный собор (большого Николая). Осмотрев Собор, Государь сказал встречавшему его настоятелю: Хороший Собор, надобно его возобновить. Затем, показав на почерневший от времени иконостас, спросил, кто его строил, на что протоиерей отвечал:

— Гетман Мазепа, Ваше Величество, в 1860 году.

Государь сказал:

— Здесь его проклинают, здесь же за него молятся, чтобы Бог простил его.

Потом, заметив протоиерею, что в соборе на стенах находятся иконы и народ стоит к ним спиной, велел снять их оттуда и поставить ближе к иконостасу и в алтаре.

Из военного Собора Государь направился к Аскольдовой могиле, которая, по предположениям местного начальства, предназначалась к срытию, так как через это место должны были проводить шоссейный спуск к мосту. Государь приказал провести шоссе мимо Аскольдовой могилы, сохранив существующее кладбище, из которого начали было уже вывозить покойников. Затем Николай Павлович продолжал осмотр крепости и цитадели до половины четвертого. В половине четвертого Государь сел в экипаж и в сопровождении свиты, инженеров и городских властей отправился на квартиру. При этом произошел весьма знаменательный случай.

Когда экипаж проезжал по Печерску и сворачивал на одну из прилегающих улиц, навстречу из-за угла попался Государю о Феофил на своем бычке, и едва только царские лошади поравнялись с телегою старца, как остановились против быка, точно вкопанные. Все усилия кучера направить их вперед были напрасны. Лошади рвались то вправо, то влево, но сдвинуть экипажа с места не могли.

Заинтересованный Государь, увидев близ себя встречного в оборванном полукафтане монаха, пожелал узнать кто он такой. Свитские Государя, городские власти немедленно бросились к Феофилу и подвели к царскому экипажу.

— Ты что за человек? — Сурово вопросил Феофила Николай Павлович, окидывая его проницательным взглядом.

— Божий я человек, — с детским простодушием отвечал блаженный.

— Знаю, что Божий, но откуда ты и куда едешь?

— Видкиля я, там мене вже нема. Де нахожусь теперь, там мене всяк бачит. Бе буду посля, одни Бог знае.

Николай Павлович оглянулся и вопросительно посмотрел на свитских. Те, крайне смущенные таким ответом старца, поспешили сделать пояснение, что этот встречный простец — юродивый монах Феофил.

— Юродивый монах? — Переспросил Николай Павлович с удивлением. — Странно. — И желая затем прекратить смущение сопровождавших его лиц, добродушно обратился к Феофилу и сказал: — Ну поезжай с Богом. Пожелай и мне счастливого пути.

— Ни, Государь. Тоби треба пройти через терние, — отвечал на это блаженный, спокойно взбираясь на свою повозку.

В эту минуту лошади рванулись в сторону, и царский экипаж помчался вперед. Государь слышал эти пророческие знаменательные слова старца Феофила и с любопытством еще раз пристально оглянулся на странного монаха.

20 сентября утром Государь неожиданно посетил Лавру и без всякой встречи вошел в соборную церковь, где шла Литургия и пели Достойно есть. Государь, устранив торжественные проводы от церкви до святых врат, принял благословение от митрополита и отправился в дальнейший путь в Петербург.

В 1852 году Император Николай Павлович в последний раз посетил дорогой его сердцу Киев незадолго до начала войны с Турцией, приведшей к несчастной Крымской кампании, уложившей Государя в безвременную могилу. Николай Павлович прибыл в Киев с великими князьями Николаем и Михаилом Николаевичами в 11 часов утра по тракту из Николаева.

В час пополудни Государь был в Лавре. Там посетил митрополита и, беседуя с ним наедине в его покоях, был крайне угрюм и невесел. Чело и взор его были омрачены неотвязной думой. Николай Павлович вспомнил о покровительствуемых им христианах на Востоке, которых снова угнетали теперь жестокие турки, и размягченное молитвой в храме сердце русского царя прониклось жалостью к несчастным страдальцам. Вспомнил он также, что турки и раньше угнетали славян и греков и как русские государи старались облегчить их участь; и даже он, Император Николай Павлович, обязан объявить им войну. Но теперь силы турецкие увеличились втрое: англичане и французы, желая ослабить могущество России, готовы помогать им. В конце разговора Государь, как бы намекая Владыке на тревожное состояние политических дел, отрыто выразился, что над отечеством расстилается грозная туча, но он употребит всевозможные усилия, чтобы не допустить опятнаться дорогой родине, и сумеет проучить дерзких врагов по достоинству.

— Я не желаю проливать напрасной крови верных сынов моего отечества, но тщеславные враги заставляют меня обнажить меч. Планы мои не решены пока ...нет! Но сердце чувствует, что время приближается, и скоро они будут приведены в исполнение.

После этих слов Государь грустно опустил голову и задумался.

— Ах, как бы я желал знать, что ожидает Россию в будущем, — после некоторого молчания продолжал он.

— Но сего никто не весть, токмо Един Бог, — со вздохом ответил ему митрополит.

— Знаю, знаю что так, — отвечал Государь. — Но знаю и то, что святая Киево-Печерская Лавра, искони служащая рассадником веры и благочестия, всегда была богата благочестивыми иноками, носящими в себе дух истинно-подвижнической жизни. Нет ли и теперь у вас одухотворенных благодатью старцев, у которых я мог бы испросить совета на мои предстоящие политические проекты?

— Есть, Государь, — отвечал на это митрополит. — Есть такой. И хотя образ жизни его нисколько не походит на образ жизни остальных, смелостью могу уверить Ваше Императорское Величество, что под покровом его простоты и юродства скрывается благодать Святого Духа и несомненный дар прозорливости.

— Уж не тот ли это высокий монах, которого я встречал некогда по пути в город? Насколько мне помнится, он проезжал тогда на телеге, запряженной быком.

— Вы не ошиблись, Государь, — отвечал владыка митрополит. — Это он. Это — схимонах Феофил. Если угодно будет Вашему Императорскому Величеству, я не замедлю представить его перед Ваши светлые очи. Он живет в Китаевской пустыни и через час мой экипаж доставит его сюда.

— Нет, не надо. Мы лично отправимся к нему. Это будет гораздо лучше.

После вышеприведенного разговора Государь посетил Софийский собор, Михайловский монастырь, а затем, отобедав у себя на квартирке, дождался приезда митрополита Филарета и, усевшись рядом с ним в его экипаж, отправился в Китаевскую пустынь к старцу Феофилу.

Что же сделал блаженный? Несмотря на то, что от имени митрополита был послан из Лавры верховой в Китаеву пустынь с приказанием удержать старца Феофила на весь день в монастыре, блаженный незаметно пробрался через ворота и ушел в лес. Провидя духом приближение Царского экипажа, он вышел к нему на встречу в Голосев, но не показался перед лицо Государя, а пропустил экипаж мимо себя, спрятавшись за большое дерево. Затем, дождавшись того момента, когда Царский экипаж стал подниматься шагом на гору, он обежал его стороной через кусты вперед, исцарапал себе до крови руки и лицо и, отыскав находившийся в некотором расстоянии от дороги большой муравейник, разгреб его руками и улегся в середину его на спину. Погода в тот день была солнечная, теплая. Поездка состоялась весьма удачная, но Государь все время был молчалив и в глубоком раздумье рассматривал по сторонам окружающую местность. Вдруг зоркий взгляд его увидел в стороне черное пятно.

— Что там такое? — быстро вопросил Государь митрополита, указывая рукой на заинтересовавший его предмет.

— Мертвое тело, что ли?

Владыка взглянул по направлению протянутой руки, но сколько ни силился, не мог рассмотреть старческими очами, что там такое лежит.

— Гавриил! — обратился он к сидевшему на козлах камердинеру. — Ну-тка, брат, взгляни.

— Это лежит человек, Ваше преосвященство, — отвечал, обернувшись Гаврилка. Но только не мертвый, а живой. Вон у него и ноги шевелятся.

— На чем же он лежит? — вопросил в свою очередь и Государь?

— Да видать на муравейнике, Ваше Императорское Величество, — отвечал Гаврилка.

— Странно, — сказал на это Государь и приказал кучеру свернуть в сторону.

Когда высокие путешественники вышли из экипажа и подошли к муравейнику, Феофил лежал не шевелясь. Руки его были сложены на груди крестообразно, как на смерть, а глаза закрыты совсем. По всему телу его и лицу копошились муравьи целыми массами, но он, точно не чувствуя ничего, притворялся мертвым.

— Это схимонах Феофил, — тихо прошептал митрополит Государю, подходя ближе. — Это тот самый старец, к которому мы едем, чтобы навестить его.

— Чего же он лежит тут? — с удивлением спросил Николай Павлович. — Ну-ка узнайте.

— Феофил, — нагнулся к блаженному Владыка. — Зачем ты лежишь здесь?

Молчание.

— Подымись, говорю, проказник! Государь хочет говорить с тобой.

Ни звука, ни движения.

— Странно, — с досадой сказал Государь и, сердито махнув рукой, повернулся назад и пошел к экипажу.

— Нет, это не спроста, Ваше Императорское Величество, — заметил монарху митрополит, когда они садились в карету. — Чует мое сердце, что эта проделка его имеет своеобразное значение.

Но сколько не силился митрополит разгадать Государю поступок блаженного старца, — не мог дать на то ясного утвердительного ответа.

Прошло несколько времени. Война туркам была объявлена. 2 сентября 1854 года союзный флот пристал к берегам Крыма и высадил многочисленную армию англичан, французов и турок числом до 70.000. Наши войска, сравнительно с неприятельскими, были малочисленны, однако решили защищаться. Русские моряки затопили часть своих кораблей при входе в Севастопольскую бухту, чтобы преградить путь неприятельскому флоту, и сами перетащили с кораблей пушки на берег и вооружили ими батареи. Морское войско обратилось в сухопутное и стало готовиться к отчаянной обороне под начальством храбрых адмиралов Корнилова, Нахимова, Истомина и друг. Неприятель подступил. Севастополь, как приморский город, не был укреплен с суши. Но русские не падали духом и в несколько дней возвели земляные укрепления на протяжении 7 верст. День и ночь работали они. Войскам помогали и жители, не исключая и женщин, и детей, которые носили землю для насыпей. Одна батарея была возведена исключительно одними женщинами, почему и названа была "Девичьей." Война началась. Градом посыпались с обеих сторон бомбы, пули, ядра. С раннего утра до поздней ночи не прекращалась неприятельская стрельба. Весь свет дивился стойкости и необычайному мужеству русских воинов. Но истощились русские силы, редели ряды славных воинов. Росло и кладбище. Удрученный горем Император Николай Павлович заметно похудел. От дум и тревог здоровье его расстроилось. К тому же он простудился и слег в постель. И вот, сначала Синопская битва, затем нерадостные известия с театра военных действий, невероятная гибель наших войск, потеря таких героев, как Нахимов и Корнилов, совсем обескуражили Государя. Наступило 18 февраля 1855 года, и весь измученный заботами, истерзанный печалями Государь Николай Павлович мирно скончался.

Со слезами на глазах принял маститый Архипастырь это поражающее известие о смерти возлюбленного Монарха. Ибо никто другой не чувствовал такой привязанности и горячей любви, какую питал митрополит Филарет к покойному Государю и всему Царствующему Дому.

— Не стало в России нашего отца родного, — прерывающимся от скорби голосом сказал митрополит своему келейнику о. Сергию. — Не увидим его более в стенах небеси подобной обители нашей. Не будем более любоваться его богатырскою поступью. Не услышим его царственного голоса, не увидим его орлиного взгляда.

"Царь великий, незабвенный,
Батюшка ты наш родной, —
Перед целою вселенной
Охранял ты наш покой.
Что ж, родной наш, не дождался
Благодарности от нас?
Что же рано так собрался
В путь далекий в этот час?
Погляди, мы все рыдаем
И тоскуем за тобой,
Царский гроб твой обливаем
Неподкупною слезой."

После этих слов митрополит призвал к себе своего камердинера Гавриила Феодоровича Галушку и сказал:

— Помнишь ли, Гавриил, нашу поездку с Государем в Китаев? А помнишь ли муравьиную кучу и Феофила в ней?

— Как не помнить, Владыко святой. Это было три года тому назад.

— Так вот знай же, что я до сего времени не мог разгадать его странного поступка. Теперь же пророчество старца мне ясно, как Божий день. Муравьи, — это злобствующие враги нашего отечества, стремящиеся истерзать великое тело России; крестообразно сложенные руки и смеженные очи Феофила — это внезапная, скорая смерть нашего возлюбленного Царя-батюшки.