Преподобный Феофил Киевский

Люди, обижавшие старца, почитатели и докучатели. Многознаменательные притчи. Прозорливость

Блаженны алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся, (Матф. 5:6).
"Войну и смерть, раздоры, скорбь, невзгоды,
Повсюду сеет зло и за труды
Любуется на молодые "всходы"
Мечтая, с гордостью, пожать "плоды."
Но и добра не дремлет мощь святая:
И "плевелы," насеянные злом,
На "поле" жизни с корнем вырывая,
Засеевает вновь своим "зерном."

Редким из людей удавалось подойти к старцу Феофилу за благословением: целые сутки проводил он в лесу на молитве и только к вечерне возвращался в пустыню, домой, чтобы поспеть к началу Богослужения. Но если и удавалось кому подойти, то старец осенял его благословением на ходу, как бы с некоторою поспешностью. В общем же, блаженный крайне не любил, чтобы на него обращали большое внимание, или отвлекали от молитвы. А потому, заметив, что его поджидают на дороге богомольцы, сворачивал куда-нибудь в сторону, в кусты, а если это было в самой обители, то взлезал наверх большого растущего возле гостиницы дуба, на ветвях которого были положены четыре доски, или же прятался в монастырский сад и там становился в глубоко вырытую яму. Заведовал этим садом "ученый садовник" Иоаким Панфилыч, из послушников Лавры, знаток своего дела и любимец митрополита Филарета. Раздражаясь тем, что блаженный скрывался в сад без его позволения, а поклонники, разыскивая его, заходили туда и топтали траву, Панфилыч не раз принимался бранить старца различными словами и, наконец, раздраженный его постоянным незлобием, вышел однажды из терпения и ударил Феофила по лицу. Блаженный не смутился этим; но как бы отвечая благодарностью, поклонился обидчику до земли.

— Суди, Господи, обидящие мя, побори борющие мя, — тихо прошептал он и громко добавил: — Смотри, Иоаким, не мечтай, что тебя митрополит любит. Монахом все равно не будешь.

Вскоре Иоакима действительно постигло отмщение: его перевели в Лавру, на Дальние пещеры, а оттуда за какой-то содеянный им поступок вскоре совсем уволили из монастыря.

В особенности не любил Феофил встречаться с особами интеллигентными и выходившими из ряда простых людей, а пуще всего — с так называемыми "каретниками," т. е. с особами, приезжавшими в каретах, иногда только для того, чтобы посмотреть на Феофила, как на чудака.

— Чего вам нужно от меня, смердящего? — говорил он неотступным своим почитателям. — Чего вы ищете от меня, убогого, немощного старца и великого грешника?

— Ласкового слова, батюшка. Совета, наставления, утешения. — отвечали обыкновенно посетители.

— Идите к схимнику Парфению. Он вас наставит и научит, а мне нечего вам сказать. Обращайтесь с чистою верою к Пресвятой Богородице и Угодникам Печерским, — они вам все дадут что нужно, а у меня ничего нет.

При этом старец иногда отталкивал от себя тех, которые стояли поближе, и уходил от них шибче обыкновенного. Да и в самом деле, какие ответы мог давать старец на чисто житейские вопросы таких странных господ? Одни спрашивали его совета о благополучном исходе своего тяжебного дела, в котором должен был пострадать бедняк, другие старались узнать, получит ли сын их видное место при известной особе; третьи советовались о женитьбе сына на богатой невесте, четвертые — о выдаче дочерей за знатных женихов, пятые просили помолиться о получении ими большой награды, ордена или усиленной пенсии. А о едином на потребу, о том, что необходимо человеку для спасения его души, никто и не думал советоваться. Поэтому и блаженный, чтобы устранить подобные бесполезные приемы, и заранее отделаться от нежеланных, докучливых гостей, избрал для сего весьма оригинальное средство: намазывал порог своей келии дегтем или смолой, и тем самым весьма часто избавлялся от пустословия таких непрошенных гостей.

Но если являлся к нему человек, действительно, простой, богобоязненный и жаждавший полезного слова, такого старец охотно принимал к себе, хотя также не длил своих речей, а отпускал с резким укором, разоблачавшим просителю его тайные прегрешения.

"Странно было смотреть, — рассказывали очевидцы, — как исповедовал блаженный приходящих к нему людей. Он не выпытывал грехов, как обыкновенно делают духовники, а, положив преподобнические руки на главу кающегося и взирая очами на небо, сам перечислял за него все тайные и явные прегрешения. Тут уж, как говорится, не только слезы умиления у грешника потекут, но даже волосы от страха и стыда дыбом станут."

Жил в г. Василькове барышник. Целый век свой прожил он развратно, бесчестно, неправдою и темными делами накопил себе состояние, но под старость, почуяв угрызение совести, решил принести Господу покаяние. Наслышавшись от людей про великого подвижника иеросхимонаха Феофила, он отправился в Киев в надежде побывать и у него. Прозорливый старец, предугадывая прибытие жаждущего спасения души грешника, решил предварить его приезд встречей. Для сего он отправился в лес и целые сутки поджидал купца на дороге, где находился Красный Трактир. Вскоре показался экипаж и важно восседавший на нем купец, заметив идущего навстречу монаха, подошел к нему с вопросом:

— Здравствуйте, батюшка.

— Здравствуйте, господин купец.

— До пустыни далеко ли отсюда?

— А вам до какой?

— До Китаевской.

— До Бога высоко, до Царя далеко, а до пустыни ближе всего. Вы по какому же делу? Богу помолиться?

— Вроде как бы так. А пуще всего схимника повидать охота. Феофилом его звать. Не можете ли сообщить, где проживают они?

— Зачем он понадобился вам?

— Да говорят, будто прозорливый, святой.

— Кто? Феофил??

— Да, иеросхимонах.

— Какое там святой! Поверили бабьему вздору.

— Да как же так, все говорят...

— Ну, что вы?! Да это такой сквернодеец, такой блудник, на целом свете этакого мерзавца не сыщешь. Он чужих жен насиловал, девушек растлевал, лошадей у соседей по ночам воровал, беднякам деньги под большие проценты давал, скольких сирот по миру без белья выпустил, сколько людей темными делами да обманами разорил! На чужом добре себе брюхо отрастил, а теперь к Богу приступить захотелось, к старцу Феофилу с кучею смертных грехов на краденой лошади прикатил! Ну, кайся, кайся. Молись Богу. Господь милосерд. Он не хочет смерти грешника, но еже обратиться и живу быти ему.

Но изумленный барышник, почуяв сердцем, с кем имеет дело, уже валялся у ног старца и обливал их слезами раскаяния.

— Простите меня, батюшка. Разрешите меня окаянного. Душегубец я, мошенник, злодей.

— Бог простит. Бог простит. Иди к угодникам Божиим. Поклонись им. Помолись им. Они загладят. Они все простят. Твой отец был праведник. За его молитвы Бог помилует и тебя.

— Нет, он не помилует меня. Уж слишком прогневил я Его бесконечную благость.

— Простит, простит. Только не засоряй снова падением и нерадением благодатных источников в душе, очищенных ныне покаянием. Не прекращай молитв, не давай воли чувствам, храни пощение, любовь и поддерживай страх Божий. Иди!

Купец немедленно сел в экипаж и отправился в Лавру, и долгое время всем инокам на пещерах об этом обличении рассказывал.

В другой раз встречает блаженный в Китаевском лесу проезжего помещика и говорит ему:

— Куда вы?

— Домой, батюшка!

— А с Богом расплатился? (Т. е. принес ли жертву Богу находясь, проездом, в обители? Загладил ли молитвословием свои грехи?)

Помещик недоумевает и едет вперед без ответа.

— Не расплатился? — произносит ему в след старец. — Так помни: сюда ты хорошо приехал, а домой здоров не вернешься.

И что же? На обратном пути как раз возле городской заставы лошади помещика понесли, перевернули экипаж, а сам хозяин ударился о камень и разбился на смерть.

А вот и другой случай:

Жительствовавшая близ г. Керчи, на Тамани, вдова-полковница Александра Соколова была со своею сестрою в Китаеве и просила у блаженного Феофила благословения.

— Поучай ее, глупую, — обратился старец к сестре ее, указывая на Соколову, — поучай лучше, а то она до самой смерти будет на конях ездить.

Но Соколова не придала этим словам никакого значения. Вернувшись домой в имение, она велела запрячь коляску и отправилась в Керчь по делам. Лошади по дороге чего-то испугались, понесли, выбросили полковницу из экипажа, крепко ударили ее об землю, и Соколова в тот же день скончалась.

А то было дело вот еще как. Пришел однажды старец Феофил в Великую Лаврскую церковь и, примостившись в одну из расположенных по стенам церкви форм, начал молиться. Затем, желая во время чтения кафизм поклониться гробам почивающих в церкви угодников, оставил свою псалтирь на том же месте где стоял, а сам отправился ко гробу преп. Феодосия. Это подметили клирошане, и помощник уставщика, желая подшутить над старцем, спрятал принадлежавшую ему псалтирь к себе в карман. Блаженный, возвращаясь на место и уже издали провидя злую шутку помощника уставщика, даже и не заглянул в ту форму, в которой оставил псалтирь, а с угрозою обращаясь к виновнику преступления, сурово ему сказал:

— Эх, старче, старче. Тебе завтра помирать надо, а ты сегодня злыми шутками поиграть захотел. Горе тебе!

Предсказание это сбылось во всей точности: на следующее утро упомянутый инок скоропостижно скончался.

У старца Феофила в смысле благотворительности было такое правило. Увидит оборванного бедняка, сейчас к себе позовет, клецками его накормит, новенькую рубашечку даст. А если бедняк совсем износился, то поснимает с него истрепанные лохмотья, да в печке их сожжет, а взамен того с ног до головы в новое платье его приоденет. Для этого у него целый запас разного добра, от благотворителей присланного, хранился. Пришел к нему однажды мастеровой Лаврского кирпичного завода Иван Большаков. Получив от Лавры месячную плату за труды, он по слабости человеческой пропил ее всю до копейки и, износившись донельзя, явился к блаженному за подаянием.

— Зачем тебе милостыня? — говорит ему старец. — Все равно пропьешь. А вот, изволь, новую рубаху. Сегодня тебе помирать придется, так неприлично будет с лохмотьями в гробу лежать.

Иван Большаков получил новую рубаху и думает: "Жди себе, когда я помру-то. Вот махну сейчас в трактирное заведение, продам рубашонку, да выпью за здоровье твое хорошенько."

Как сказал, так и сделал. Напился пьян, пришел вечером на кирпичный завод: пляшет, песни поет, хохочет. Потом о блаженном вспомнил. Стал о рубахе и смерти рассказывать. В конце концов, попросился на заводе переночевать. Пустили. Залез мастеровой на верхние полати, под самую крышу, и заснул. Вдруг, ночью, стук. Засветили огонь, смотрят: Иван Большаков на полу лежит, лицо все в крови, а сам и не дышит. Пощупали сердце, — не бьется. На смерть разбился, бедняга. Что делать? Обрядили на другой день мертвеца, кто во что мог, отпели по-христиански, да и на кладбище отвезли. И долго после того о рубахе и предречении старца Феофила вспоминали.

Дворянка Мария Козьминишна Шепелева, часто бывая в Китаевской пустыни со своим 4-летним сыном А., всегда заходила к старцу Феофилу для принятия благословения. Блаженный очень любил ее и каждый раз, встречая ее на монастырском дворе и указывая глазами на ее малолетнего сына, говорил: "Ага! монашенок идет, монашенок!" А то призвал однажды мальчика к себе в келию и дал ему груду пряников: "Держи руки! Ешь пряники!" Мальчик принялся уписывать лакомства "за обе щеки," а старец только подбадривал его: "Ешь, ешь," — поощрял он малютку. — "Вырастешь, не пряники, а Христа принимать будешь." Предсказание старца сбылось: мальчик подрос, был отдан на обучение в Лаврскую типографию, затем определился послушником и потом состоял в Лавре всеми почитаемым духовником — иеромонахом А-ем7.

Главный подрядчик по постройке Киево-Владимирского собора Кондрат Козьмич Ховалкин, желая остаток дней своей жизни провести в тишине и спокойствии, начал строить в Киеве для себя дом, но его внезапно постигло горе: скончалась родная, любимая дочь — единственная отрада и утешение его одинокой жизни. С прискорбием в сердце Ховалкин отправился к старцу Феофилу за утешением.

— Чего скорбишь? — отвечал ему на это блаженный. — Сиди в келии, да молитву Иисусову твори: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного." — Все пройдет.

— Едва ли пройдет, батюшка. В лице умершей погиб для меня свет моей жизни.

— Свет твоей жизни — Незаходимое Солнце Иисус Христос. Купи себе на мантию, — скоро монахом будешь. Вот что.

Через несколько лет Кондрат Козьмич, действительно, поступил в число братии Голосеевской пустыни на послушание, выстроил там монастырскую гостиницу и начал подвиг спасения. Вскоре он ослеп, был пострижен в монашество с именем Эразма и, прожив несколько лет уединенно в келейке возле церкви, 15 августа 1880 года скончался (Погребен в ограде Голосеевской пустыни в нескольких шагах от могилы подвижника старца Парфения).

Мещанин гор. Киева Ферапонт Добровольский возымел большое желание поступить в Лавру на послушание. Три дня ходил он с матерью своею к старцу Феофилу за благословением, но блаженный все уклонялся от разговоров, посылая его то на гостиницу, то в церковь. На третий день, когда Ферапонт с матерью изрядно проголодались, и конца их путешествию не предвиделось, юноша обратился за помощью к келейнику Ивану. Тот сжалился над ними и отправил Ферапонта в келию к старцу.

— Ты чего лезешь? — гневно вопросил старец юношу. — Разве я святой?

Через минуту он выслал через Ивана кусочек булочки и моченой капусты с приказанием отдать все это Ферапонту с матерью, ибо они "проголодались." Юноша поделился присланным с матерью и, отведав "угощения," тотчас почувствовал, что голод его пропал. Через полчаса старец снова вышел из келии, и Ферапонт, увидав его, упал ему в ноги.

— Благословите в Лавру, батюшка!

— Какое тебе благословение?! Иеромонахом все равно не будешь. Впрочем, иди. Только живи хорошо: в среду и пятницу рыбы не ешь и утрени не оставляй.

Ферапонт Добровольский был принят в Лавру и пострижен в монашество с именем Спиридона. 51 год жил он во святой обители в звании простого монаха и, свято исполняя завещание старца, не пропустил за все время ни одной заутрени.

Житель гор. Керчи Андрей Гапченко, по профессии мореходец, приехал в 1851 году в Киев на богомолье. С ним была жена его Евдокия Трифонова с сестрою Варварой Голубевою и малолетняя дочь. Прожив несколько дней в Киеве и осмотрев достопримечательности, паломники отправились в Китаев к старцу Феофилу.

Блаженный вышел к ним из келии и, прямо обращаясь к жене Гапченко, спрашивает:

— Ты живешь у моря?

— У моря, батюшка.

— А глубокий у вас лиман?

— Не знаю, батюшка. Не мерила, — с изумлением отвечала Евдокия Трифонова и испуганно переглянулась с родными.

— Покупай в среду и в пятницу ладан и свечи, да в церковь ради спасения души жертвуй, а то торговлею занялась, все только рыбу продаешь.

С этими словами благословил всех и ушел.

Паломники возвратились назад, побывали на поклонении в Почаеве, затем снова приехали в Киев и, оставив дочь во Флоровском монастыре на попечении монахини Ангелины, отправились в Керчь одни.

Прошло несколько времени. Летом, 28 июня, накануне праздника св. ап. Петра и Павла Андрею Гапченко экстренно понадобилось выехать из дому по торговым делам. Чувствуя недомогание здоровья, он остался дома, на Митродате, а вместо себя послал свою жену. Пароходы на тот случай были все переполнены, и молодой женщине пришлось отправляться на баркасе, нагруженном известью. Взяв с собою однолетнюю дочь Параскеву, Евдокия Трифонова отправилась в путь. Вскоре баркас распустил паруса и выехал в открытое море. Вдруг, ночью, отчаянный крик:

— Спасайтесь, — тонем!!

Оказалось, что на дне баркаса образовалась большая течь, и судно стало погружаться ко дну. Многие в ужасе пробросались в море, другие попрыгали в спасательную лодку, прочие же остались на произвол судьбы. Евдокия Трифонова не потерялась и с горячею мольбой обратилась к Богу о помощи. Прошло полчаса. Судно погружалось все глубже и глубже. Вот и палуба судна сплошь залита водой, вот и ноги Евдокии по колена в воде, а неумолимая смерть все ближе и ближе.

— Господи, благослови!

С этими словами Евдокия перекрестилась, привязала малютку к себе на спину и отважно пустилась вплавь. С отчаянием во взоре борется молодая женщина с течением воды, с удесятерившеюся силою рассекают ее руки быстрые волны глубокого моря, а кругом мрак, сплошная вода и ниоткуда не видно ни помощи, ни спасения. Вот руки ее начинают коченеть, и Евдокия выбивается из сил. Опрокинувшись на спину, она перекладывает младенца себе на грудь и, придерживая его зубами, плывет все дальше и дальше, не зная куда. А берег — далеко, далеко. И чудится ей родная семья, с тревогой ожидающая ее возвращения. "Прощайте милые, прощайте!" Силы ея слабеют, руки уже не двигаются, она чувствует, что опускается куда-то в прохладу, вглубь, и очи ея покрывает ужасный мрак.

Долго искал удрученный горем Андрей свою утопленницу-жену, и Бог сжалился над ним: на третий день волны выбросили ее труп на берег около Тамани. С отпечатком застывшего ужаса на лице безмолвно лежала на берегу злосчастная спутница его жизни и в закоченевших руках держала свою мертвую малютку-дочь, судорожно прижимая ее к материнской груди. Похоронив покойницу-жену близ того же места, где она была выброшена на берег, Андрей Гапченко отправился в Киево-Печерскую Лавру и там постригся в монашество с именем Малахии. Скончался он 82 лет от роду.

Выходя куда-либо из дому, блаженный Феофил келии своей никогда не запирал. Не делал этого даже и тогда, если посылал своих келейников в город. Ибо, несмотря на его отсутствие, возле келии всегда толпился народ. В особенности много было женщин. От них, как говорится, положительно отбою не было. Даже не побывав в церкви, они стремились прежде к нему и, завидя блаженного издали, бежали за ним толпою, выжидая под окном его появления. Старец принимал всех зачастую в одном исподнем полугрубо белье, и когда отворял дверь, то каждая из женщин наперерыв старалась принести ему что-либо в дар: одна совала кувшин с молоком, другая — сыр, масло, яйца, третья — бутылку с квасом, пироги и проч. И, Боже мой, какой происходил тогда отчаянный торг! Каждая стремилась передать ему в руки свое добро, каждая желала обратить на себя его внимание.

В благодарность за приношения и старец Феофил поручал им какие-либо услуги: кому принести воду и дров, кому выбелить печку или прополоть грядки. Бывали среди них и напыщенные барыни или так называемые тогда "пущеницы"8. С такими блаженный тоже не церемонился: заставлял их выносить помои и мусор, месить тесто и чистить картофель.

Приехала к нему однажды замужняя барыня. Как раз перед келией старца стояла густая толпа. Не желая возвращаться домой не повидав блаженного, барыня протиснулась сквозь толпу вперед и стала взывать:

— Батюшка, благословите! Батюшка, благословите!

— И ты ко мне за благословением приехала?

— К вам батюшка, к вам. Желаю побеседовать с вами.

— Хорошо, сейчас.

Старец пошел в келию и вынес оттуда большую миску щей.

— Держи приполу. Бог благословит.

И вылил щи в приподнятый подол. Барыня ужаснулась: на ней было новое, шелковое платье! Но блаженный не дал ей заговорить и перебил ее гневные мысли:

— Мужу ежедневно изменяешь. А ко мне в шелковом платье за благословением приехала? Я тебе задам молодых людей красотой соблазнять! Я тебе задам!

А то приехала к блаженному одна важная помещица. Окруженная целою свитою дворовых людей остановилась она в экипаже как раз пред жилищем блаженного и с улыбкою стала рассматривать во все стороны в лорнет.

— Скажите, пожалуйста, а где здесь живет Феофил? — надменно спросила она вышедшего к ней келейника.

— А вот он. На огороде грядки копает. Самолюбивая барыня оглянулась назад и, заметив блаженного на огороде, который стоял там в одном исподнем белье и лопатою перекапывал грядки, с презрением плюнула в сторону.

— Фи, какое невежество! В одной сорочке по монастырю расхаживают.

— "В одной сорочке," — передразнил ее блаженный, подходя ближе. — Эх, ты, княгиня белорукая! А ты зачем своих крепостных до последней рубахи раздела?! А ты зачем их без куска хлеба по миру пустила?! Людей губить — так и совести нет, а пред смиренным иноком и стыд явился? Покайся, гордость непомерная! Люби ближнего своего. Не то горько тебе придется, когда грешная душа твоя в наготе срамных дел пред лицом суда Божия станет.

Урок этот так ошеломил помещицу, что она со слезами раскаяния тотчас соскочила из экипажа и целый час провела у старца в келии, умоляя его о прощении и молитве.

В другой раз было дело несколько иначе. Предстала пред ним не менее той щепетильная и знатная барыня. Старца не было в обители в то время, когда эта поклонница явилась к нему за получением благословения. Он по обыкновению бродил в лесу окружающем обитель. Но вот люди, наблюдавшие с высокого порога Китаевской колокольни, увидели старца возвращающимся домой. Он шел, потупив голову, и был весь увешан грязными тряпками и полотенцами. Откуда он их взял, — один Бог ведает! Только одно из этих полотенец было замарано калом донельзя. Подойдя к поклоннице, Феофил остановился и сказал обычным малороссийским наречием.

— О, це велыка пани! Треба рукы обтерты… И обтер их загаженным полотенцем.

— На, цилуй! — сказал он, протягивая ей руку. Та, разумеется, отступила с изумлением.

— От таки твои и добродители пред Господом Богом, — заметил блаженный, — воняют, пани, воняют!

Даже известная благотворительница и глубоко верующая женщина графиня Анна Алексеевна Орлова Чесменская не всегда была любезно принимаема старцем. Приехала как-то раз графиня к отцу Феофилу по совету митрополита Филарета и стала просить у него благословения на начатие какого-то важного дела, но старец ни слова не отвечал ей, а собрав в углу комнаты кучу мелкого сору, высыпал его в подол ее платья. Орлова настолько была религиозна и так почитала блаженного старца, что со смирением уехала с этим сором домой и всю дорогу размышляла о значении сделанного старцем поступка.

В другой раз она приехала к нему накануне Успеньева дня. Старец имел обыкновение наводить в этот день в келии чистоту, так что графиня Орлова застала его за мытьем горшков и посуды. Увидев ее, блаженный видимо обрадовался:

— А, девица, приехала, девица! Кстати, очень кстати. Изволь, родимая, на Днепр сходить, парочку горшочков там мне помоешь.

И дал ей в руки самую что ни на есть загаженную посуду.

Анна Алексеевна только улыбнулась и без всяких возражений отправилась на Днепр, где, ничтоже сумняшеся, усердно принялась своими руками, украшенными драгоценными перстнями, обмывать загаженные от времени горшки. А лакей ее почтительно стоял в отдалении и диву давался, видя графиню за такою грязною и смешною работой.

Однако не всем старец говорил откровенно. Со многими он объяснялся многознаменательными притчами. При этом он имел обыкновение давать посетителю какую-нибудь вещь, незначительную по себе, но пророчески намекавшую ему на участь ожидающую его. Черепок, щепка, гнилое яблоко, груша, кусок пирога, огурец, тряпка, просфора, огарок свечи, даже горсточка навоза, часто находившегося в его корзине — все это имело у старца символическое значение, близко относившееся к известной личности. Посылает он раз келейника к уставщику Лавры иеромонаху Модесту и велит отнести ему грязные портянки.

— Отдай ему, пускай вымоет, — говорит блаженный келейнику.

Через некоторое время тряпки возвращаются назад чистыми.

— Эге, не так! — замечает старец. — Неси еще, — пускай белее вымоет.

И отослал их Модесту во второй раз. Что же означали эти грязные портянки? Они означали нечистые помыслы, которые смущали в то время уставщика, и посылались ему для мытья до тех пор, пока голова инока не освежилась притоком новых, более чистых по существу, мыслей.

Иеродиакон Агапит (впоследствии игумен) был назначен записчиком Великой Лаврской церкви. Послушание это, очень хлопотливое и ответственное, было ему совсем не по духу, ибо приходилось иметь ему постоянные разговоры со многими богомольцами, посещающими Лавру, удовлетворять их любопытство и, вообще, развлекаться, что нарушало его богомысленное и сосредоточенное настроение духа. Когда напало на него однажды уныние по этому поводу, явился к нему посланный от Феофила и передал о. Агапиту св. просфору с приказанием съесть, после чего уныние его пройдет. Он просфору съел, и уныние тотчас прошло.

Пришла раз к старцу бедная вдова псаломщика. Плачет перед ним, жалуется на судьбу: родные-де отказались, помогать не хотят, а семья большая, просто хоть с голоду помирай.

Старец посмотрел на нее внимательно, отер своею рукою катившиеся по лицу вдовы слезы и, пройдя в келию, вынес оттуда большущую миску щей.

— На тебе. Изволь, утешайся. Только коли получила, смотри никому не давай. Они тебе не помогли и ты им не давай.

— Да мне и давать-то нечего, батюшка.

— Ну, ну, смотри, не давай. Все для себя спрячь.

Возвратилась вдова домой со щами и застает в деревне извещение, что после смерти ее двоюродного и бездетного брата протоиерея осталось большое состояние и что она с детьми своими, по завещанию покойного, является единственною наследницею. С этой поры вдова разбогатела, а недоброжелательная родня смотрела на нее с великою завистью.

А то приходит однажды к блаженному крестьянин со своею дочерью.

— Ты чего пришел?

— Благословите, батюшка, дочери в монастырь уйти. Она у меня такая добренькая, ласковая, да послушная. Мы, с матерью, давно обещали посвятить ее Богу. Благословите.

— Хорошо, сейчас.

Крестьянин ожидает, что будет далее. Старец выносит им стеариновую свечу и вынимает оттуда фитиль.

— На тебе.

— Это зачем, батюшка?

— Благословение дочери, благословение. Ступайте, идите.

Через полгода "добрая, ласковая, да послушная" дочь родила младенца и вопрос о девстве и монастыре, конечно, был переделан на свадьбу.

Крестьяне Саратовской губ. Иона Кириллов и Демьян N собрались на св. гору Афон. Проездом туда побывали в Киеве, поклонились его святыням и отправились к старцу Феофилу, чтобы испросить на путь благословения.

— Нельзя вам на Афон, оставайтесь здесь, — отвечал им старец. — Вас все равно не пропустят.

Молодые люди не послушались и ушли в Одессу, но в виду политических слухов о предстоящем разрыве России с Турцией, русский консул заграничных паспортов им не выдал.

Друзья возвратились обратно в Киев и были приняты в Лавру на послушание. Через неделю они навестили блаженного. Старец Феофил вынес им трехкопеечную булку и, разрезав пополам, дал каждому по ровной части.

Вскоре друзья разъединились: Демьян поступил в Саровскую обитель, а Иона остался жительствовать в Киево-Печерской Лавре.

Проживала в г. Херсоне вдова-помещица Мария Матвеевна Гензо. Несколько лет судилась она со своими деверьями из-за земельных угодий, но по своему малодушию совсем просудила дело. В будущем ей грозило разорение, нищета, позор, но, желая испытать последнее средство, Гензо подала прошение в Сенат. Услыхав от добрых людей о прозорливости старца Феофила, Гензо немедленно приехала в Киев и обратилась к блаженному за советом. Старец проживал тогда в Китаевской пустыни и, встречая посетительницу, вынес ей громадную, белую, горячую булку. Булка эта была разделена на две части, и на нижней половине ее, на сделанном в мякише углублении, было густо налито конопляное масло, которое от избытка переливалось через край и текло на пол.

— На, на, бери, не стесняйся. Это тебе от меня, за твое великое терпение.

Гензо смутилась, но булку взяла. По возвращении домой вдруг получает известие, что дело ее выиграно, и Сенат, решая в ее пользу, присудил уплатить вдове не только всю причитающуюся ей сумму, но даже судебные издержки и за ведение дела.

Счастливая Гензо, не находя другой благодарности, прислала старцу через знакомых 50 рублей, которые тот немедленно и раздал нуждающимся беднякам.

Игумен одного из монастырей Киевской епархии Н. рассказывал о себе так:

— В 1852 году я окончил курс Курской духовной семинарии и возымел желание постричься в монахи, для чего и отправился на поклонение в Киево-Печерскую Лавру. Услыхав, что старец Феофил не ко всем одинаково благоволит, я, прежде чем подойти к его келии, послал товарища принять благословение, а сам спрятался за дерево и наблюдал как его старец примет. Феофил принял моего товарища приветливо, благословил и сказал ему несколько ласковых слов. Ободренный таким приемом я немедленно вышел из-за дерева и, кланяясь, сложил руки для получения благословения. "Пошел прочь! — отвечал мне старец. — Я не архиерей тебя благословлять. Иди к архиерею, он тебя благословит." Признаться, я чрезвычайно опечалился, меня душили слезы, и я едва держался на ногах. Товарищ, заметив мое замешательство, взял меня за руку и повел из пустыни. Как я шел до Лавры, не помню себя. Помню только, что товарищ утешал меня, объясняя дурной прием Феофила к благополучному исходу. Да и сам я как бы сознавал, что это не обида, а испытание, которое надо было безропотно перенести, и потому крепко верил в заступление Царицы Небесной. По возвращении в Лавру, мы направились в Великую церковь, помолились там и приложились к св. мощам. Затем вышли наружу. Смотрим, у одного из подъездов стоит карета, и толпятся несколько богомольцев. "Кого ждут"?! — "Владыку. Сейчас выйдет." Действительно, минут через пять вышел митрополит, и я поспешил подойти к нему за благословением. Объяснив цель своего прибытия, я высказал желание навсегда остаться в обители, и велико же было мое удивление и радость, когда я в ту же минуту получил от старца Владыки благословение и согласие его на поступление мое в число Лаврской братии. Вскоре я был пострижен в иноческий чин, и только тогда стало мне очевидным предсказание старца Феофила: "Я не архиерей, иди к нему, он тебя благословит!"

Крестьянин П. пришел в Киев на богомолье и обратился к блаженному за советом, прося благословения на поступление в монастырь. Старец Феофил выслушал его и спрашивает:

— Ты есть хочешь?

П. утвердительно кивнул головой.

— На ж тебе, ешь.

И дал юноше супу, на дне которого плавало что-то твердое, чего П. никак не мог разжевать. Старец же весьма любопытствовал узнать, сумеет ли молодой человек справиться с находившимся на дне супа предметом, и поэтому часто выглядывал из своей келии наружу. Но, удостоверившись в том, что подвиг сей молодому человеку не по силам, вышел к нему и сказал.

— Ну, буде. Довольно. Иди в св. Михайловский монастырь и живи там.

Юноша П. в монастырь поступил, и, отличаясь кротостью, простотой и умственными способностями был даже назначен помощником келаря. Но вскоре случилась большая напасть. Келарем сего монастыря был иеромонах Михаил (из Орловских священников). Он, сильно вознегодовав на своего смиренного помощника, стал гнать его из монастыря. Со слезами на глазах собрал послушник П. свои вещи и, оставив их у кого-то на попечении, поспешил к старцу Феофилу за советом. Подошедши к дверям его келии, П. стал читать молитву:

— Молитвами св. отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас.

Но старец не дал ему докончить и, отворив дверь, грозно накинулся на него.

— Ты чего это Павел пришел? Ступай сейчас домой! Ах ты, Павел! Ах ты, инок Михайловский! Ступай, ступай!

Юноша возвратился неудовлетворенный и дорогою, идучи, подумал: "Вот тебе и на! Говорят, прозорливый, а он меня Павлом зовет. Какой же я Павел, когда я — П..."

Был в то время викарием в Киеве епископ Аполлинарий — человек весьма простой и справедливый. Каждого монаха он знал по имени; каждого послушника знал в лицо. Услыхав о печальной участи, постигшей сего послушника, Владыка призвал к себе иеромонаха Михаила и строго настрого приказал ему отыскать и вернуть уволенного. Поднялась суматоха. Во все стороны были разосланы гонцы. Вдруг, к радости встревожившегося начальства, уволенный П., возвращаясь от Феофила, опять является в Михайловский монастырь. Доложили Владыке, и ни в чем неповинный П. снова был водворен на прежнее место. Но каково же было его удивление, когда вскоре после этого его постригли в мантию и нарекли ему предсказанное Феофилом имя — Павел.

Жена маклера Мария Дударева долгое время в Киев собиралась. Да по причине холерного времени (1853 г.) выполнить предприятия не могла: слишком мнительная была, боялась, как бы не заразиться. Наконец, отважилась и приехала. Будучи в Китаевской пустыни, решила побывать и у старца Феофила. И едва только подошла к дверям его келии, как навстречу ей и сам старец идет, а в руке у него маленький ящичек с крышкою, на подобие такого, в каких нынче сигары продают. Встречает ее и говорит:

— Здравствуй, здравствуй маклерша! А я тебе ящичек приготовил. Что, нравится?

— Нравится, батюшка.

— А ежели мы крышечку вот так закроем. Хорошо ли тогда будет?

— Очень хорошо, батюшка.

— Ну, так на тебе его. Да смотри, скорее домой поезжай. Слышишь? Скорее спеши. Нигде по дороге не останавливайся, а то плохо будет.

— Да я, батюшка, на богомолье в Киев приехала. Хочу повременить денька два.

— Не смей и думать об этом. Как можно скорей поезжай.

Собралась Мария в обратный путь. Приехала домой в страхе. Но только что успела с родными поздороваться, как схватят ее, бедную, корчи да рвота, посинела вся, в постель слегла. Всего только три часа от холеры промучилась и тут же Богу душу отдала.

А вот не менее того любопытный случай. Проживала в г. Туле одна странница Катерина С. Их только двое на свете было: брат Иван, да она. Зиму они дома вдвоем проводили, а весной по святым местам на богомолье отправлялись. Он — на север, она — на юг. С приближением же холодов опять на зиму домой возвращались. Так вот пришла однажды Катерина в Киев и зашла по обыкновению к старцу Феофилу. Блаженный благословил ее и вынес на память маленький, новый, обвязанный бумагою горшочек.

— На, прими. Да смотри, не развязывай, покуда домой не придешь.

Ушла Катерина и дорогою радуется: "Видно что-то хорошее старец предвещает, что коровьего масла в горшочек положил." Да проходя лесом, не выдержала: "Давай, — думает — открою. Подивлюсь, что лежит." Остановилась Катерина в лесу, развязала горшочек, смотрит — лежит на дне дохлый воробей.

— Ах ты, шутник этакий! Вишь, что старик выдумал? Дохлого воробья положил.

И тут же, с досады, плюнула, а горшок с воробьем об дерево раздробила.

Прошел целый месяц. Возвращается Катерина с богомолья домой.

— Что, братейника моего не было еще?

— Нет, не было, — отвечают соседи, — а только пакет на ваше имя тут есть.

— Вот тебе и на! А ну-ка, прочитайте, что пишут такое.

Оказалось, ничто иное, как извещение о том, что на брата ее Ивана напали по дороге злые люди, ограбили его и по своей жестокости убили молодца на смерть.

Поняла тогда Катерина, что означал мертвый воробей, и залилась, бедная, горючими слезами.

Жил в Киеве скотопромышленник А. Д-ов, человек состоятельный, богатый. Жена его была женщина кроткая, богобоязненная, но сам Д-ов был человек грубый, жестокий и маловерующий. Жена его аккуратно посещала храм Божий и монастыри, любила подавать милостыню, принимать убогих и странных и, почитая подвижников благочестия, всей душой была предана старцу Феофилу, часто приглашая его к себе в дом. Но муж, как человек развратный и жестокосердый, не мог выносить присутствия в доме своем старца Феофила и каждый раз бранил за это жену и смеялся над ней.

— Как не стыдно тебе возиться с разными юродивыми да ханжами и принимать их к себе, — говорил он.

В одно прекрасное утро, когда мужа Д-овой не было дома, приезжает к ней старец Феофил и, вооружившись углем, начинает выводить на обоях по стене какие-то цифры в десятках и сотнях тысяч. Д-ова не посмела противоречить ему и стояла в стороне, с удивлением посматривая на работу блаженного. Вскоре вернулся супруг. Заметив стоящего во дворе бычка Феофила, он решил посмеяться над старцем, но когда вошел в комнату и взглянул на стену, ужаснулся: дорогие обои сплошь были испачканы разными цифрами.

— Кто это осмелился так сделать?! Феофил? Да?

И пошел разыскивать блаженного по комнатам. Увидав его в своей спальне, он набросился на него с укорами и бранью, но Феофил, притворившись юродивым, принялся в ответ снимать перед ним все свое платье. Д-ов плюнул и с досады уехал из дому. Тогда жена его, придя в себя от внезапной грубости мужа, стала перед старцем извиняться и предложила ему отведать немного моченой капусты, которую Феофил очень любил, но услыхала, взамен согласия, грозный и двусмысленный ответ:

— Нет, — все кончено! Бог справедлив. Меня обидели, разорили и оставили нищим. "Господь даде, Господь отъят" (Иов. 1:21).

И тотчас уехал домой.

Через некоторое время семью Д-вых постигло ужасное горе: дела их стали умаляться, капитал начал таять и уменьшаться, появились крупные долги, вскоре имущество их было продано с аукциона (с торгов, с "молотка"), и надменный богач Д-ов сделался нищим, влача свое существование в каком-то захолустье, которое Киевское городское управление отвело ему из жалости и сострадания.

 

Слава Блаженного и озлобление завистников.

Многи скорби праведным и от всех их избавит я Господь.

(Пс. 33:20).

Пускай вас гонит мир, — не страшно вам страданье;

Не испугают вас лохмотья нищеты!

Ни блага жизни вам не нужны, ни награды.

Пусть вы и в рубище, но с чистою душой.

Средь тьмы разврата, лжи, как яркие лампады,

Блестя, горите вы высоко над толпой! (Н. Стружкин.)

Упомянув здесь о правилах и обычаях блаженного Феофила и о способах обращения его со своими поклонниками, не лишним считаю сказать, что подобные сношения с людьми и громкая слава, которою пользовался блаженный, вызывала зачастую озлобление завистливых лиц, превратными толкованиями стремящихся заклеймить достохвальное и непорочное имя блаженного старца.

Особенно ожесточался против него начальник пустыни иеросхимонах Иов. Предполагая во всех действиях и поступках блаженного одно только "ханжество и суеверие," (арх. К.П. Лавры), он преследовал старца на каждом шагу и, причиняя ему различные досаждения и скорби, надоедал Владыке постоянными на него жалобами и доносами. Видя, что блаженного окружает постоянная толпа богомольцев, Иов выбегал на двор и, укоряя толпу в суеверии, заставлял ее разойтись. Когда же и это не помогало, приказывал запирать после обеда монастырские ворота, чтобы любопытная толпа не окружала блаженного и не подходила к его келии. Но это не все. Зачастую Иов врывался к блаженному в его жилище и, гневно обличая его за женщин, забирал принадлежащее старцу белье в трапезу для мытья со столовым, чтобы насильно вынудить его этим не отдавать белья женщинам-прачкам. Старец же на все эти обличения отговаривался только кротостью, молчанием, выставляя притчами различные Евангельские доводы; когда же начальник не унимался и продолжал досаждать ему, то, стараясь оградить его от напрасного гнева и бесовского искушения, зачастую не отворял ему дверей.

— Пантелеимон, — говорил в таких случаях блаженный своему келейнику, — затвори дверь. Сейчас наш враг придет.

Пантелеимон ведал уже, что это за "враг" такой, и спешил задвинуть клямку в дверях как можно прочнее. Тогда Иов, чтобы еще более досадить блаженному и чтобы доказать свои права и власть, переместил старца вниз большого корпуса, поближе к своему дому; и хотя здесь было четыре вместительных комнаты, однако блаженный был этим крайне недоволен, так как подобная перемена в жилье и местности препятствовала старцу творить все то, к чему призвал его Господь. Когда же, на беду, был прислан из Лавры иеродиакон Феодосий Тупицын, требовавший особого присмотра по болезненному состоянию своих умственных способностей, и был помещен со старцем во вторую переднюю комнату, то блаженный не выдержал и немедленно удалил его от себя. Раздраженный таким своеволием начальник пустыни Иов вторично привел присланного и, входя в дверь к Феофилу, тихо произнес:

— Отец Феодосий! С преподобным преподобен будеши и со избранным избран будеши. Благословись у отца Феофила, он тебя наставит, и живите в мире.

Но блаженный, выскочив из внутренней комнаты, снова удалил Феодосия, а Иову кричал:

— Ты грамоте знаешь, знаешь?

— Кабы не знал — начальником не поставили бы, — с улыбкою отвечал Иов.

— И библейские книги читал? А?

— Не только читал, да и на память многое знаю.

— За что Каин убил своего брата Авеля? Скажи! Отвечай! За что?

И проводив Иова из комнаты, захлопнул за ним дверь. Оскорбленный до глубины души начальник немедленно рапортовал о том митрополиту Филарету и, перечисляя все неблаговидные юродственные выходки Феофила, просил его из мирной и уединенной Китаевской пустыни удалить.

Из всей его, прочитанной нами, жалобы (арх. К.-П. Лавры) видно, как мало понимали тогда Феофила окружающие его люди. Да и не мудрено: тот, кто не познал собственной души, едва ли может познать душу ближнего своего. Ибо когда мир своею мудростью не познал и Бога в премудрости Его (1 Корин. 1:21), то едва ли возможно людям этого мира познать и верного слугу Господня. Да еще такого великого избранника и слугу, как блаженный старец Феофил! которому еще от чрева матери своей суждено было стать светильником веры Христовой, и вся жизнь которого, начиная с раннего детства, была сплетена из разных чудес и необычайностей и своим течением напоминает нам детство одного из величайших угодников, святителя и чудотворца Николая.

Не будем удивляться тому. Мир во зле лежит. Не думая видеть в сих подвижниках благочестия деятельных сынов отечества и мужей государственных, он презирает и ненавидит их. Но справедлив ли мир, когда он ненавидит сих людей, которые, отрекаясь от мира, всю свою жизнь посвящают на молитвы за него? Среди нас — беды неисчислимые! Среди нас — скорби неистощимые! Среди нас — горе безысходное! Враг нашего рода, диавол, всеми силами воздвигает против нас свои полчища и окружил нас своими легионами. Окружили нас псы многие, скопище злых обступили нас. Раскрыли на нас пасть свою, как лев, алчущий добычи и рыкающий (Пс. 21:14-17). Молитвы же праведников суть для нас стрелы сильных прогоняющие от нас всякого врага и супостата. Ибо они своими молитвами и заслугами покрывают перед Богом постыдную наготу нашей жизни, украшая ее драгоценными одеждами и благодатью, и, восполнив ею нашу душевную скудость, делают ее чистою и благоугодною пред очами Господними. Когда же за грехи и беззакония наши постигает нас кара Господня, они своими чистыми молитвами и тайными подвигами отводят от мира громы и гнев раздраженного неба. Много может усиленная молитва праведного (Иак. 5:16). А мир, не зная собственных выгод, отвергает, презирает и гонит своих благодетелей!

Да! Многие скорби претерпевают тогда от нас эти рабы Божии. Положив себе задачею жизни быть искренними последователями учения Христова, они с молчанием на устах мужественно переносят от руки врагов всякого рода обиды и притеснения, твердо памятуя Евангельские слова: Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, потому ненавидит вас мир (Иоан. 15:19). Но терпение это продолжается до тех пор, пока гонение на людей Божиих совершается без вреда для самого пути Божия, по которому они идут. Когда же дело выходит наоборот, — они возвышают свой голос и как бы от лица Божия начинают проявлять самостоятельность своей воли. Ибо кому только не известно из нас, каким подавляющим гнетом ложатся эти притеснения на душу людей. Они отнимают энергию даже у самых мужественных натур.

То же случилось и со старцем Феофилом. И как задавленный чем-либо тяжелым ищет простора и свободы, так и угнетаемая постоянными нападками начальника Иова, боголюбивая душа блаженного немолчно стала вопиять к Богу: "Отыми от меня поношение и уничижение, Господи!" И стараясь вразумить строптивого и неразумного начальника, он ограждался от него различными юродствами и даже позволял себе иногда обращаться небрежно с достоинством его сана.

И вот начальник Иов, сознавая, что поношениями и уничижениями ничего старцу не сделаешь, придумал иной план: он стал собирать различные клеветы на него, надеясь хоть этим удалить старца из пустыни. Премудрый Соломон, указывая на такие совещания недобрых людей, говорит: Устроим ковы праведнику, ибо он в тягость нам и противится делам нашим, укоряет нас в грехах против закона и поносит нас за грехи нашего воспитания. Он пред нами — обличение помыслов наших. Тяжело нам смотреть на него, ибо жизнь его не похожа на жизнь других и отличны пути его. Он считает нас мерзостью и удаляется от путей наших как от нечистот (Прем. II 12:14-16). Не знаю, сознавал ли Иов напраслину гнева своего на праведника, но из донесения его видно только одно, что, желая придать клевете вид настоящей правды, юродственная жизнь блаженного старца Феофила истолковывалась им совершенно с обратной стороны. Он писал митрополиту, что иеросхимонах Феофил "наносит поношение монашеству и своим небрежением о сане совершенно отвергает себя от оного, распространяет суеверие и ханжество, а сокрытием внутреннего быта своей жизни, дерзостью и буйством подает сомнение в самом его веровании и здравом состоянии умственных способностей." Что же может быть ниже подобного ослепления человеческого ума? Не таким ли точно образом, как поступали враги Феофила, собирали лжесвидетельства и на Иисуса Христа? Но души праведных — в руке Божией. Сколько ни старались недоброжелатели блаженного старца, они не могли достигнуть желаемого успеха.

Как же смотрел на подобные оклеветания сам блаженный? Видя, что на него клевещут напрасно, он нисколько не скорбел духом, а наоборот, веселился и вспоминал апостольские слова: Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны, ибо Дух славы, Дух Божий почивает на вас: теми (т. е. нашими врагами) Он хулится, а вами прославляется. Только бы не пострадал кто из вас как убийца или вор или злодей или как посягающей на чужое; а если как христианин, то не стыдись, а прославляй Бога за такую честь (1 Петр. 4:14-16). Ибо блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах (Матф. 5:10-11).

Когда же подошел к нему келейник Иван и, сочувствуя старцу в беде, пожелал узнать о причине такого его равнодушия к скорбям, старец отвечал:

— Эх, Иване, Иване. Лучше потерпеть несправедливость, нежели совершить ее самому. Слушай, что говорит о том слово Божие: "Горе богатым, насыщенным, хвалимым; но благо тем, которые терпят всякую напраслину, побои, ограбления, насильственные утруждения, ибо мзда их многа на небеси."

— А если терпят напрасно, за ничто, батюшка?

— Так что же из того? Нельзя противиться злому. Грешно предаваться грусти. Мы — изгнанники на земле. А изгнанникам не дивны оскорбления и обиды. Мы у Бога под эпитимиею, а эпитимия заключается в лишениях и трудах. Мы больны душою и телом, а больным полезны горькие лекарства.

И вот, чтобы угасить в сердце своем всякую неприязнь к обидчикам и дабы выполнить на деле Евангельский совет, выраженный словами: Солнце да не зайдет во гневе вашем (Ефес. 4:26), — блаженный старец тотчас после начальнических угроз, притеснений и вспышек составлял к Иову письменные ответы и, выставляя себя в них единственным виновником происходящего "зла" и тем самым как бы сознаваясь в своих "бесчиниях," давал ему обязательство изменить образ своей жизни. Но еще более после того увеличивал пред ним подвиг юродства, объясняясь с ним при встрече, что "Бог так велит."

Правда, не одного только начальника Иова, но и многих соблазняла несколько странная манера старца стоять в церкви. Блаженный обыкновенно отворачивался от людей к стене и ни в каком случае не поднимал долу опущенных очей. При личном же участии в Богослужении он поступал еще более странно. Не будем распространяться о том, а передадим это словами самого начальника Китаевской пустыни, Иова, какими выражает он поступки блаженного в своем донесении на него митрополиту Филарету (арх. К.П. Лавры). "Приготовляясь к соборному священнослужению, — так пишет Иов, — Феофил нарушает правило и порядок: никогда при начатии великой вечерни или утрени, несмотря на мои подтверждения, не стоит в алтаре, и где светильничные молитвы читает — неизвестно. Едва участвуя в бытии на литургии или величании, во время кафизм уходит или станет за полуденные двери, вне, и при помянутом сослужении не стоит прямо, но отворачивается на восток. Лица и рук своих Феофил, по-видимому, никогда не умывает. Даже стоя пред престолом на Литургии, как бы изумленный, требует непрестанных указаний, облачаясь часто с заплетенною косою. Держа книгу пред собою, не показывает, чтобы вычитывал должные молитвы, и весьма редко творит поклонения, а, утерши нос рукою, наклоняется и утирает его одеждою со св. престола. При произношении же: "Христос посреди нас," — все делает, не сообразуясь с прочею братиею. Причащается Св. Таин Феофил весьма торопливо. По причащении же, став не пред престолом, но обратясь в отворенную пономарскую дверь и смотря на народ (как бы на показ), читает благодарные молитвы. В высокоторжественные же дни, хотя и участвует в Богослужении, но не выходит на молебны, а, разоблачаясь, уходит из церкви, за что неоднократно был лишаем и трапезы. Даже на проскомидии он полагает св. хлеб не на середину, а на левый край, отчего все может легко опрокинуться, а прочие места занимает частицами и в них не наблюдает порядка. На Литургии, обратясь к аналою, не смотрит в служебник, а как бы отвращается от св. престола и при выходах из алтаря требует напоминая. При великом же выходе, по перенесении Св. Даров, не держит служебника пред собою и не обращает очей и сердца к св. престолу, совершая подобающее поклонение, а все смотрит в книгу, лежащую на аналое, и трудно бывает возбудить его в ту минуту, чтобы положил хотя бы 3 поклонения, благоговейно благословил приносимся Дары и раздробляя оные не спешил, а тщательно губкою отер свои руки от прилипших крупиц. Поспешность его в Богослужении ни с чем не согласна. При возглашении же диаконом: "исполни, Владыко, св. потир" он, даже несмотря на потир, отделенную часть Св. Агнца как бы бросает в него, что не позволяет ему и отправления чреды."

И митрополит Филарет верил этому. Верил потому, что неоднократно сам убеждался в том, при совместном служении с Феофилом.

— Поверни его на место, — говорил он в таких случаях своему архидиакону, когда блаженный оборачивался по обыкновению на восток, в то время когда другие стояли на запад. И не подразумевая в поступках блаженного сокровенно-загадочного смысла, делал мысленное предположение, что Феофил поступает так не по каким-либо другим, ему одному ведомым тайнам, а по своему "малограмотству" (арх. К.-П. Лавры).

Не лишним будет сказать здесь, что господствующею чертою в управлении Лаврою у Высокопреосвященного Владыки Филарета было то, что он во всех своих распоряжениях являл себя не яко власть имеющий, но как неуклонный и ревностный последователь и смиренный послушник всем уставам, правилам и обычаям, переданным инокам от св. преподобных Печерских. Таким образом, внутренне-внешнее состояние образа жизни Лаврской братии Владыка сводил в своих распоряжениях как бы к тому, что "первоначальницы святыя чудотворныя Киево-Печерския Лавры, Духом Святым просвещенные, установили и заповедали," и был поэтому для братии не как митрополит и даже как бы не настоятель, а как отец или старший собрат, словом — авва, как назывались отцы древне-иноческого подвижничества. Его всегдашнее обращение, беседы, наставления, даже замечания и предостережения — все было исполнено кротости, терпеливости и снисхождения. Он никому не внушал боязни или недоверчивости к себе, а наоборот, все стремились к нему с радостью и откровенностью.

Точно также и здесь. Имея в виду то, что хотя жалоба начальника Иова и носила по внутреннему содержанию дух стремления к ненарушимости правил устава монастырского, но могла быть составлена и с примесью личной вражды к досадителю-блаженному, миролюбивый и кроткий Владыка, чтобы не выйти из границ начальственного жестокосердия, призывал блаженного к себе и подвергал его тайному допросу:

— Феофил! — так говорил ему кроткий архипастырь, — там на тебя опять пошли жалобы.

— Сильные восстали на меня и крепкие взыскали душу мою, — тихо отвечал на это блаженный, потупив в землю глаза.

— Однако что же мне прикажешь делать с тобою?

— Дивны дела Твоя, Господи! — снова отвечал Феофил.

— Пишут, что ты разводишь суеверие, соблазняешь братию, народ?

— Избавь меня от клеветы человеческой.

— Да ты не "избавляйся," а рассуди, брат. Начальство пристает, требует наказать тебя.

— Господь прибежище мое и Спаситель мой, — кого убоюся?

— Ну, смотри у меня, — заключал митрополит Филарет. — Я с тобой рассчитаюсь, проказник.

— В Господе мзда моя и утешение мое у Вышнего.

На этом разговор обрывался и, поклонившись митрополиту в ноги, блаженный поспешно выходил из покоев, оставляя маститого Архипастыря в таком же неведении относительно своей невиновности, в каком Владыка находился и прежде.

Но насколько не любил первоначально святитель Филарет блаженного старца Феофила, настолько уважал он старца Парфения. Каждое лето, отправляясь с ним в Голосеевскую пустынь, он возвращался в Лавру только на праздники и по окончании их снова уезжал назад. Там в самом уединенном углу пустыни, среди глубокой чащи тенистого сада стояла келия Парфения. Тотчас по совершении ранней литургии в домовой церкви Архипастыря, он удалялся в лес, где и совершал, прохаживаясь, свое молитвенное правило, прочитывая дорогою всю псалтирь. Составитель жизнеописания старца, иеросхимонаха Парфения, кратко, но глубоко и верно изобразил духовные отношения его со свят. Филаретом, выразив их в следующих назидательнейших чертах: "Велика была любовь Святителя к старцу, но беспредельна и преданность старца к Святителю. И этот духовный союз составлял для обоих утешение в их подвижническом странствии в житии сем. Душа Архипастыря, утомлявшаяся нередко многотрудными занятиями своего сана, отдыхала в беседе просвещенного духом старца. А душа старца с безусловным доверием опиралась о мудрость Архипастыря."

Отчего же, спросите вы, при таком "монахолюбии" Высокопреосвящ. Владыки Филарета и при истинно-братском духе общения его с иноками Киево-Печерской Лавры он оставался так хладнокровен к выдающейся по характеру личности блаженного Феофила? Отчего он, питая великую любовь к иеросхимонаху Парфению, к подвигам старца Феофила оставался вначале почти равнодушным?

На это мы ответим так.

Иеросхимонах Парфений явил в лице своем образ жития, подобного древним великим подвижникам. Весь путь своего духовного усовершенствования проходил он почти на глазах Владыки Архипастыря, который, уразумев в нем истинно пламенного ревнителя святоподвижничества, собственными руками облек его в схиму в пещерах преподобного Антония и наименовал Парфением. Впоследствии оба эти лица настолько скрепили свой духовный союз, что маститый Архипастырь решил избрать себе Парфения даже в духовного отца. Старец же Феофил, как переведенный в Лавру уже в звании иеросхимонаха, хотя и мог показать в своем лице назидательный образец возвышенного духовного настроения, но, скрывая в подвиге Христа ради юродства безукоризненную чистоту и невинной детской души и всеми способами уклоняясь от духовного общения со Святителем, не давал ему возможности заглянуть в недра своего странного характера и тем самым препятствовал Владыке уразуметь духом благодать сущую в нем, ибо кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого живущего в нем?

И вот, разочарованный Архипастырь, чтобы хоть немного приподнять таинственную завесу, скрывавшую истинный смысл речей и поступков блаженного, призывал к себе начальников и советчиков, и уже при содействии посторонних лиц, тайно расспрашивал обо всем, что только могло послужить поводом к оправданию или обвинению старца.

И дело объяснилось очень скоро. Когда один брат, с которым Феофил был более других откровенен, приступил к нему и спросил о причине его странного поведения во время церковных богослужений, старец отвечал:

— Бог видит мою простоту. Я литургисаю по порядку, вычитываю все определенные молитвы, предстоятеля уважаю, как моего приставника, но когда углубляюсь мыслию в совершаемое таинство, то забываю самого себя и все, что вокруг меня. Я вижу во время Божественной Литургии луч, крестообразно сходящий с высоты и осеняющий предстоятеля и служащих с ним, но иногда не всех. Вижу некую росу, сходящую на Священные Дары, и пресветлых Ангелов, парящих тогда над престолом и глаголющих: "Свят, Свят, Свят, Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Твоея." И тогда все существо мое восторгается неизреченно, и я не в состоянии бываю оторваться от сладостного видения.

Брате! я не оправдываю себя, а говорю истинную правду. Только молю тебя, не открывай до времени сказанного мною, да не соблазнятся о мне грешнике смердящем.

О таком ответе блаженного старца тотчас донесли митрополиту Филарету. И заинтересованный Архипастырь, уже намеревавшийся перевести Феофила, "как не состоящего в числе Лаврской братии," в Мошногорский Вознесенский монастырь, немедленно пригласил к себе наместника Лавры, архимандрита Иоанна, и экклесиарха Лавры, иеромонаха Мелетия, и стал с ними совещаться.

— Зачем тревожить праведника, — отвечал на вопрос Владыки экклесиарх Мелетий, особенно ратовавший в защиту Феофила. — Пускай просвещает нас. Ведь никто не знает, кому осталось на свете больше жить: вам или ему.

Владыка строго посмотрел на дерзкого советчика, но, немного поразмыслив, сказал:

— Да! Твоя правда. Все мы под Богом ходим.

И тотчас отдал предписание Духовному Собору Лавры остановиться исполнением положенной им ранее резолюции о Феофиле впредь до особого на то приказания.

Таким образом, блаженный старец Феофил остался жительствовать на прежнем месте.