Преподобный Феофил Киевский

Старец в Голосеевской пустыни. Новопасечный сад

Се удалился, бегая, и водворился в пустыни (Пс. 54:8).
"Тебя приветствую пустыня!
К тебе стремился я всегда!
Будь мне убежищем отныне,
Приютом жизни и труда."

1 декабря 1844 года иеросхимонах Феофил, "по старости своих лет и ради крайнего ослабления сил" стал проситься о перемещении его из Киево-Братского монастыря в Киево-Печерскую Лавру с назначением его в Больничный монастырь. Но вместо сего, был определен Высокопреосвященным Филаретом в находящуюся близ Киева Голосеевскую пустынь и помещен в "ту келию, которую занимал покойный иеродиакон Евстафий." В том же году был послан в Духовную Консисторию запрос о доставлении в Лавру его послужного списка, а в следующем году просьба эта повторена, но несмотря, однако, на это двукратное отношение, послужной список прислан из Консистории не был, почему иеросхимонах Феофил до самой смерти оставался послушником Киево-Братского монастыря и в Киево-Печерскую Лавру как бы перечислен не был.

Минула зима, наступили весна и лето. Молва о подвижнике росла все более и стала привлекать в очаровательную по своему местоположению Голосеевскую пустынь множество усердствующих людей. Не может укрыться город, стоящий на верху горы (Матф. 5:14), — сказал Спаситель. Невозможно скрыть цветка, благоухающего даже и в дикой траве. Его найдут по благоуханию и по запаху. Таким образом, не мог укрыться и блаженный Феофил в своем пустынном уединении. Далеко стало разноситься благоухание его жизни святой, и это благоухание ощутили все ищущие духовного совета и утешения. А потому всякий, кто только приезжал в Киев для поклонения его святыням, стремился также и в Голосеевскую пустынь, чтобы видеть и беседовать со старцем Феофилом. Но чтобы избежать славы мирской и постоянного общения с народом, блаженный еще более увеличил юродство. Монастырское начальство с первых дней поступления Феофила в Лавру мало обращало внимания на его "причуды." По рекомендательным спискам начальника пустыни игумена Григория, он отмечен в 1845 году так: "к послушанию способен и исправен, в поведении добропорядочен, кроток и смирен." В 1846 году: "мало способен, неисправен, самомнительный и своевольный." В 1847 же году (иеросхимонахом Моисеем): "мало способен, в церковь ходит, спокойно и тихо живет." А в 1848 году, когда воздвиглись на блаженного гонения и разные неудовольствия за его странную жизнь, отмечен так: "вовсе ни к чему неспособен, находится без всякого послушания, упрям и самочинен; от роду ему — 59 лет."

Чтобы проверить на деле подобные отзывы Голосеевских начальников, митрополит Филарет словесно приказал начальнику пустыни иеросхимонаху Каллисту "испытать способности Феофила," следствием чего и было представлено от 20 октября 1848 года донесение, что иеросхимонах Феофил "занимал седмицу очередного богослужения и по усмотрению оказалось, что он, Феофил, совершенно не может правильно и благочинно отправлять священнодействие," с чем митрополит и согласился, запретив блаженному принимать участие в богослужении и дозволил ему только каждую субботу в священническом облачении приобщаться св. Таин "для спасения души."

Несть славен пророк во отечестве своем!

После этого распоряжения Феофил был из пустыни удален и его переместили в так называемый Новопасечный сад. Здесь старец чувствовал себя весьма хорошо, только в церковь было чрезвычайно далеко ходить. Но, несмотря на такое препятствие, блаженный не пропускал ни единого богослужения и, как отличавшийся еще с раннего детства примерным усердием к богослужению, являлся в храм Божий всегда до звона.

— "Господи, возлюбих благолепие Дому Твоего и место селения славы Твоея. Едино просих от Господа, то взыщу: еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего, зрети ми красоту Господню и посещати храм святый Его."

Войдя в церковь, он обыкновенно клал посреди нее три земных поклона. Затем, познаменовавшись у аналойной иконы, или становился на краткое время в форму, или перебегал за полуденные двери. Если же тут его окружали женщины, уходил к западной двери и при этом осенял воздух крестным знамением, как бы изгоняя кого-то силою креста.

— Куды вас столько набралось, нечистая сила?! Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его! — гневно произносил старец вслух.

Затем, перед самым началом шестопсалмия, восходил на клирос и принимался читать псалмы. Чтец, увидев пред собою непрошенного пособника, старался Феофилу в этом воспрепятствовать. Но, получив "на булочку," предлагал старцу книгу. Блаженный читал с большим вдохновением, но чрезвычайно глухим голосом, и недовольные его чтением клирошане с досадою ему замечали:

— Читайте, батюшка, громче. Ничего не слышно.

Но старец, наоборот, понижал голос и читал еще тише. Затем, прочитав 3 псалма, поспешно закрывал книгу и уходил с клироса на средину церкви, оставляя и чтеца и всех в великом недоумении.

Иногда блаженный вбегал в храм во время "Великого славословия" или же в конце службы, т. е. во время пения "Под Твою милость," а если богослужение было литургийное — в начале "Херувимской песни" и, растолкав народ, становился впереди на колена, поднимал руки вверх и, обращая взор свой к небу, громко произносил молитвенные слова. Затем поспешно выходил из церкви, увлекая за собой густую толпу богомольцев.

Сила молитвы блаженного на страждущих и обремененных недугами плоти, говорят, была необычайна. По ее действию выздоравливали больные и исцелялись искалеченные с детства. Одна вдова, чиновница Марья Григорьевна N., была одержима по временам беснованием. Когда она обратилась за помощью к блаженному, старец прочитал над нею св. Евангелие и крепко ударив им больную по голове так, что та от боли даже присела, громко произнес:

— Именем Господа нашего Иисуса Христа, аз повелеваю тебе — выйди!

И больная тотчас почувствовала себя хорошо.

— Если хочешь быть здорова, — сказал старец, отпуская ее, — живи в Китаевской пустыни и не выезжай отсюда никуда. — И действительно, исцеленная им Марья Григорьевна до самой смерти проживала вблизи Китаевской пустыни и ежедневно являлась туда в церковь на богослужение.

Митрополичий певчий Н. К— лов был одержим плотскою страстью. Блудные помыслы не давали ему покоя и смущали его день и ночь. Весной, во время прогулки своей по лесу, встречает он старца Феофила, но чтобы уклониться от разговоров и неизбежного обличения, старается свернуть в сторону.

— Эй, Николай, погоди, — вдруг кричит ему блаженный, — куда ты? Ступай сюда, ко мне. Будем вместе с тобою блудными помыслами услаждаться.

К— лов, чувствуя себя обличенным, со слезами начинает перед старцем раскаиваться.

— Ну, ничего. Господь милосерд, — говорит ему в утешение старец. — Пойдем, помолимся Ему.

И опустившись на колена, начинает творить молитву. Через полчаса подымается и с ласковым лицом, обращаясь к страждущему, говорит:

— Ну, теперь ступай. Блудные помыслы не будут больше смущать тебя.

Тотчас после этого юноша от недуга своего исцелился. И хотя страсти иногда и возвращались к нему потом, но едва начинал он поддаваться влиянию блудного беса, как всем телом его овладевала такая сильная лихорадка, что в ту же минуту всякие нечистые мысли исчезали вон из головы, и обессиленное страданиями молодое тело огнем блудной страсти более не распалялось.

Больше полугода прожил блаженный Феофил в Новопасечном саду и, наконец, по словесному приказанию Его Высокопреосвященства, 29 апреля 1849 года был перемещен в находящуюся близ Киева Китаевскую пустынь.

Здесь, не оставляя подвига юродства, а, напротив, еще более увеличив его, старец Феофил, хотя и нашел для себя новый крест различных испытаний и гонений со стороны начальствующих лиц, но получал и утешение уединения. Благодаря пустынному местоположению Китаевской обители, окруженной высокими горами, поросшими густым лесом, старец Божий уходил вглубь его и там в богомысленном уединении изливал душу свою в молитвах Тому, Чьи очи в десять тысяч крат светлее солнца и взирают на все пути человеческие и проникают в места сокровенные (Сирах. 23:27-28). Часто прогуливаясь по лесу, он отыскал себе там большое срубленное дерево и по целым суткам простаивал на этом пне коленопреклоненный, неустанно воздыхая о растлении века сего и молясь о прощении грешного мира, неведающего, что творит.

Постоянно занимаясь исключительно богомыслием и молитвою, Феофил не обращал ни малейшего внимания на свою внешность. Заботясь о красоте души, он нисколько не заботился о чистоте тела. Одежда его была ветха, со многими заплатами, пришитыми белыми нитками и вся была выпачкана тестом и маслом. Даже отправляясь в церковь, блаженный прямо на срачицу возлагал свою мантию и, широко распуская надетый клобук, шел по улице с открытою грудью. На ногах его были изорванные туфли, а то на одной — истрепанный сапог, а на другой — валенок или лапоть. Голова же была повязана грязным, замаранным полотенцем.

Многие насмешники, заметив на голове старца замаранную повязку, с хохотом спрашивали его:

— О. Феофил! Вы чем сегодня больны?

— А ты разве лекарь? — сурово отвечал на это блаженный и уходил от них прочь.

В другой раз, наоборот, желая показаться чересчур здоровым и как бы изобличая этим сытых, чревоугодливых людей, накладывал он себе на живот пуховую подушку и в этаком виде с важностью расхаживал по двору. Затем, выходя через монастырские ворота в лес и встречаясь там с праздно беседующими послушниками, укоризненно качал на них головой:

— Зачем осудили мытаря и фарисея?

Но веселая молодежь, заметив на юродивом большой искусственный живот, в ответ заливалась неудержимым хохотом.

Но и это, постоянно видимое и всеми порицаемое неряшество, имело у Феофила своеобразное значение. Замечали, что чем неопрятнее он одет, тем неспокойнее внутреннее состояние его духа, тем усиленнее его пламенная молитва, тем многодумнее его старческое чело.

Молился блаженный всегда втайне. Приступая к исполнению келейного правила, он облекался в мантию, а когда читал Евангелие и акафисты, возлагал на себя фелонь и епитрахиль и зажигал три лампадки (в память троекратного спасения своего от воды). Тело его было препоясано железным поясом со вделанною в него и никогда не снимаемою иконою Богоявления. Чтобы ни единой минуты не оставаться праздным, блаженный сучил шерсть, вязал чулки и ткал холст, который отдавал преимущественно иконописцам для их работы. Во время же рукоделья читал псалтирь, которую знал наизусть, и разные молитвы. Ежедневно полагая перед образами бесчисленные поклоны, старец Феофил давал только самый краткий отдых своей утружденной плоти. Для этого он или прислонялся спиной к стене, или ложился на лежанку, поперек которой клал полено, или садился на короткую, чрезвычайно узкую скамью, которую ставил посреди комнаты, так что при малейшем дремании падал, немедленно восставая затем на молитву.

Однако начальник пустыни, иеросхимонах Иов, весьма ненавидевший блаженного за его подвиг юродства и неуклонно наблюдавший за его жизнью и поведением, никогда не мог застать блаженного в молитве и спасительном упражнении. Когда бы ни посещал он его в келии, прозорливый старец, всегда предугадывая приход начальника, разоблачался и опрокинувшись на скамью притворялся спящим. Таким образом, он как бы поступал по слову Самого Господа, Который говорит: Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно (Матф. 6:6). Ибо тайными молитвенными трудами и подвигами он как бы заготовлял себе будущее блаженство и строил на небеси вечный дом, предпосылая туда провиант на всю вечность.

Келия блаженного старца вовсе не показывала, чтобы об ней заботилась рука хозяйская: вся была загромождена и засыпана слоем мусора. Когда его спрашивали, для чего он так делает, старец отвечал:

— Для того, чтобы все вокруг меня находящееся, непрестанно напоминало мне о беспорядке в моей душе.

Некоторые из Лаврских старцев, лично присутствовавшие некогда в келии сего человека Божия, передавали, что она сплошь была заставлена целыми рядами различных горшков и черепков, в которых хранились заранее приготовляемые им для посетителей съедобные припасы. Чего только не было тут! Крупа, чай, масло, мука, сахар, булки, пироги, мед, икра, фрукты, селедки, рыба, виноград, свечи и проч.

Оно понятно, что такое собрание различной провизии зачастую возбуждало завистливые очи монастырской молодежи, которая тайком и посягала на эти съедобные вещества. Но все это делалось ими с хитростью, по ранее обдуманному плану. Заметив, напр., что начальник пустыни питает ненависть к Феофилу, они подстрекали любимца его, пономаря Поликарпа, походатайствовать перед Иовом, о перемещении старца в другую келию. Пономарь Поликарп и сам был рад это сделать, ибо не менее своего начальника ненавидел блаженного. Чем же досадил ему о. Феофил? А вот чем. Насобирает, бывало, в подстилку, целую кучу червей, тараканов, жуков, да прусаков, принесет их в церковь, да всю эту движущуюся армию на пол там и разбросает. Живые твари по всем углам расползутся, а пономарю — беда: надобно их разыскивать да на двор выметать. Что делать? Накинется тогда Поликарп с бранью на блаженного и давай его бить. А старец остановится перед ним, скрестит на груди руки и молчит.

У коварного и действия гибельны, — говорит пророк Исаия; — он замышляет ковы, чтобы погубить бедного словами лжи, хотя бы бедный был и прав. Так поступал в данном случае и пономарь Поликарп. Возведши на блаженного пред начальником клевету и получив от него приказание перевести виновного в другую келию, Поликарп с ядовитою улыбкою тотчас появлялся пред старцем: "О. Феофил! начальник приказал вам перебираться в другую келлию."

— Стопы моя направи по словеси Твоему, — смиренно отвечал на это старец. И взяв под мышку мантию, а в руки — икону или псалтирь, немедленно переходил в указанную ему келию. А послушники только и ждут того. И под видом перенесения "мебели" (блаженный, кроме аналойчика, скамьи и простого стола, ничего в келии не имел) начинают истребление провизии. А старец Феофил, нисколько не мешая предаваться лакомству, в незлобии ангельского сердца восклицал:

— Дивны дела Твоя, Господи!

Келейники старца, его прозорливость, грабители

Коль под моим началом хочешь быть
Тебе согласен дать я наставленье,
Но должен ты отныне отложить
Ненужных дум бесплодное броженье ...
(Гр. А. Толстой: "Св. Иоанн Дамаскин").

Однако, чтобы на будущее время пресечь подобные описанным выше явления и тем самым искоренить в людях зародыши зла, блаженный стал принимать к себе на жительство келейников. Поступали они к нему не из числа братии, так как сие не дозволялось, а выбирались им прямо из светских людей. При этом старец вовсе не обращал внимания на то, если избранник был человек и порочного поведения, лишь бы только он обладал чутким сердцем и открытой душой и подавал надежду на исправление.

Пришел однажды в Китаевскую пустынь оборванный бродяжка. Звали его Иваном. Это был дезертир, несколько лет тому назад сбежавший из военной службы и совершивший за все время целый ряд различных преступлений. Старец встретил его на монастырской кухне и, обличив его тайные грехи, возбудил сердце бродяги к покаянию. Видя пред собою такого необыкновенного "монаха," Иван чрезвычайно удивился и, не отступая от блаженного, со слезами стал раскаиваться в своих злодеяниях.

— Да, было дело. Много зла сотворил я на земле, — сказал в заключение Иван и тяжело при этом вздохнул. Старец Феофил оглядел его с головы до ног, с сожалением покачал головой и, в свою очередь, тоже глубоко вздохнул.

— Притчу о талантах знаешь? — вдруг вопросил он его.

— Ничего, батюшка, не знаю. Дураком родился дураком и помру, — с сокрушением отвечал Иван.

Старец рассказал ему Евангельскую притчу о талантах и, объяснив содержание, продолжал:

— Вот этак-то и жизнь наша есть время торга. Надо спешить воспользоваться ею, чтобы выторговать, что можно. Если на базар привез кто хоть только лапти, или лыко — и тот не сидит сложа руки, а ухищряется зазвать покупателей, чтобы, продав все, купить себе потом нужное.

— Батюшка мой! Но где же взять мне этих талантов? Я — безграмотный, глупый, простой. Их нет у меня.

— Врешь, врешь. Всякому получившему жизнь Господь даровал что-нибудь. Значит, есть, чем торговать и делать прибыток.

— Но где же, где же они?

— А вот присмотрись к себе хорошенько и сразу найдешь, что в тебе есть и что можешь приобрести на то, что имеешь. На страшном Суде обо всем спросят. У тебя были руки, что приобрел ими? Была голова и язык, что приобрел? И награда будет не за то, что ты приобрел кое-что, а за то, что ты именно такое приобрел в жизни.

Целый день после этой беседы стоял Иван в стороне, наблюдая издали за старцем и удивляясь его простоте, смирению и мудрости. И, наконец, под вечер, возгоревшись желанием жить под его духовным водительством, приступил к блаженному и с воплями упал ему в ноги.

— Батюшка! Прими меня к себе! Не дай погибнуть душе моей во грехах и пороках!

— Хорошо, хорошо, — отвечал старец. — "Грядущего ко Мне не изжену вон." Вижу, что душа твоя искренно расположена работать Господеви. Спасайся и живи у меня. Но помни, что, так как я ничего не имею, то и тебя ожидает здесь голод, жажда, печаль и недостатки. А потому не жалуйся на судьбу, когда станешь претерпевать это.

— Отец родной! Хотя бы жизнь свою пришлось положить за тебя, Спасителя ради, я готов исполнить это без колебания.

С этой поры Иван стал служить у блаженного и был у него как бы первым келейником. Но старец Феофил был строг и зорким оком следил за развитием его духовного усовершенствования, пресекая всякий порыв начинающегося зла. Однажды принесли блаженному большой кусок балыка. Прельстившись этим даром, Иван присвоил балык себе и съел. Но вдруг почувствовал в животе такую страшную боль, что принялся кричать благим матом, умоляя о помощи.

— Потерпи, потерпи брат. Это балычок в животе переваривается, — насмешливо сказал ему на это старец. И затем прибавил: — Зачем послушался врага? Зачем прельстился, вкусив яств, которых без благословения не надлежало и касаться тебе? — Но, увидев чистосердечное раскаяние виновного, сжалился над ним, сотворил молитву, и болезнь тотчас прошла.

Так испытывая своего келейника разными трудами и юродственными приказаниями, хоть и странными по существу, но имевшими в себе большую пользу для развития его душевной чистоты, и перемешивая свою речь понятными для него духовными наставлениями, старец очень скоро успел очистить сердце Ивана от всякой скверны, пороков и соблазнов. И благодарный келейник, сознавая перед старцем свое ничтожество и видя неизменную его отеческую любовь и призрение, платил за это блаженному самою нежнейшею преданностью и истинно детским послушанием.

— Иван! — говорит ему однажды старец. — Пойдем собирать грибы. Бери скорее корзину.

Взяли что нужно. Отправились. Зашли в самую глубокую чащу леса. В воздухе стояла жара. Старец Феофил собирает грибы и все охает:

— Ах, какая надвигается гроза! Какая гроза!

Иван взглянул вверх. Небо было голубое, прозрачное, чистое.

— Не будет, батюшка, грозы. Ни одного облачка не видать.

— Ох, будет. Скоро будет. Уже на нас надвигается. Вот!

В это самое время выскакивают из-за кустов три здоровеннейших парня с дубинами и со злобою подбегают к старцу.

— Ага, попался монах! Давай деньги! Старец перекрестился, спокойно порылся в корзине и подал им самый большой гриб.

— Кушайте на здоровье.

— Что?! — воскликнули тогда грабители. — Ты еще смеяться над нами?

И принялись колотить старца по чем попало.

— Иван, — шептал окровавленный старец, — уходи.

— Нет, — отвечал верный слуга, — идеже господин — там и раб его будет. И, заметив на старце кровь, с остервенением набросился на грабителей. Но те были вдвое сильнее и, связав келейника, избили также и его. Натешившись над беззащитными жертвами, грабители скрылись.

Понял тогда келейник Иван, какая это "гроза" надвигалась на них.

Вторым келейником был у старца некто Корнилий, из отставных солдат. Нрава он был чрезвычайно строптивого и упрямого, к тому же был еще и косноязычным. Посетители, навещавшие блаженного, терпели от Корнилия разные оскорбления и часто жаловались Феофилу на грубость келейника.

— Не умеешь пустынником жить, — строго сказал ему раз старец, — я тебя в Лавру пошлю. Там тебя, медведя, скоро вымуштруют.

И отослал его на Лаврскую гостиницу к начальнику ее. Впоследствии, когда начальником Лаврской гостиницы был назначен игумен Агапит, Корнилий был взят им к себе в келейники.

Агапит был великий старец, и имя его доселе еще памятно тем беднякам, которые пользовались его благотворениями. Покупая целыми штуками сукно, холст и прочую материю, он шил мужские и женские одежды и белье и все это раздавал неимущим богомольцам. Богаделенки, жившие при странноприимной больнице, не успевали шить белье и одежды для нищих. Кроме постоянной раздачи деньгами, одеждою и хлебом, о. Агапит имел еще немало пенсионеров в городе, которым раздавал ежемесячное пособие, т. е. людей истинно бедных и обремененных семьею; одиноких же принимал в Лаврскую богадельню при гостинице, кормил, одевал, лечил и напутствовал их в вечность. Вот к этому-то старцу и попал Корнилий. Правда, нелегко было о. Агапиту уживаться с Корнилием. Однако впоследствии он постриг его в мантию, назвал Нестором, потом похоронил и поминал с любовью. Но нужно было отдать и честь этому Корнилию. В тайных благотворениях о. Агапита он был незаменим, умел хранить его тайны и, вообще, душой был ему предан. О. Агапит не ограничивался районом своих благотворений в Лаврской гостинице и любил посещать также в городе тюремный замок, приюты крайней нищеты и истинно бедных людей вообще. Вот в этих-то поездках ему сопутствовал и Корнилий. Навьючат на извощика узлы с одеждою, возьмут корзины белого хлеба и денег, и поедут в город как бы за покупками в лавки, а сами совершат духовный торг и посетят нуждающихся: кого приоденут, кому дадут хлеба и денег. Затем, наполнив опустошенные свои корзины для вида каким-либо товаром, едут себе веселые и довольные домой. Из всего этого мы можем вывести заключение, что по переходу Корнилия в Лавру он, действительно, из невежественного "медведя" сделался достойным учеником своего великого старца-наставника.

Третьим келейником был у блаженного Феофила некто Пантелеимон. После смерти своего благодетеля он до глубокой старости прожил в Лаврской странноприимнице на послушании и многим из старцев рассказывал о разных чудесах блаженного и его дивной прозорливости, свидетелем которой неоднократно был сам.

Однажды Пантелеимон по приказанию старца нес из трапезы обед, но около порога поскользнулся, упал и уронил пищу на землю. Чтобы избежать замечания, сконфуженный келейник принялся заметать след, надеясь вернуться и снова наполнить судки, но прозорливый старец вышел к нему навстречу и сказал:

— Не умеешь, Пантелеимон, послушание нести, — не будешь до самой смерти монахом.

И, действительно, прожив до глубокой старости, Пантелеимон все время считался простым послушником и только перед смертью был пострижен в рясофор с именем Феодосия. Но и об этом получил предречение от старца Феофила, который ему сказал: "постригут тогда, — когда умирать будешь."

Насколько и Пантелеимон был послушлив своему старцу, свидетельствует нижеследующий факт.

Ко дню празднования 20-тилетия со дня открытия мощей св. Митрофана, епископа Воронежского, старец Феофил возымел желание идти на поклонение новоявленному чудотворцу. Испросив благословение у начальника пустыни, он взял с собою послушника Пантелеимона и отправился в путь. В первые годы после открытия мощей св. Митрофана стечение богомольцев в Воронеже было необычайное, и наши путешественники, достигнувшие места своего путешествия, не находя себе там свободного помещения, проводили время своего богомолья так: днем — в церкви, а ночью — в ограде, близ колокольни. Окончив свой подвиг благочестного поклонения святителю, они отправились в обратный путь. Долго шли они и, наконец, добрались до Киева.

— Хорошо бы сделать последний привал, — сказал блаженный Феофил, и уселся в поле, чтобы отдохнуть на открытом воздухе.

Подкрепившись пищею, старец хотел напиться воды и потянулся к сумке, чтобы достать оттуда кружку, сделанную из особого рода тыквы, растущей на юге России. Но кружки не было.

— Пантелеимон, та деж наша кружка? — воскликнул старец в разочаровании.

Келейник сначала призадумался, но потом, сообразив, вспомнил.

— Та вона у Воронежи, батюшка, осталася, де мы вчера вечерялы. Тамынька, у колокольни на стовпах.

— Та якый же ты дурень! Иды назад, щоб вона там не заховалась.

И Пантелеимон, не задумываясь ни на минуту, отправился в обратный путь, не позволив себе даже и переночевать в своей обители, находившейся в полуверсте от места их расположения, как будто кружка составляла какую-нибудь ценную редкость или как будто от Киева до Воронежа были не сотни верст, а всего несколько шагов. Достигнув благополучно Воронежа, он, к радости своей, нашел кружку на том же самом месте у колокольни, где и оставил ее. Возвратившись затем к старцу в обитель, простодушный Пантелеимон не придал своему подвигу ни малейшего значения, не обнаружил ни капли кичливости и не выразил на блаженного ни малейшего ропота. Он знал, что пустынные отцы Востока заставляли послушников даже вбивать в землю дубовые колья и ежедневно поливать их водой, дабы только юные подвижники не проводили время в праздности.

Однажды, в Великом посту, когда блаженный ничего по целым суткам не ел и втайне молился Богу, посылает он Пантелеимона на базар и велит купить ему побольше старых голенищ. Когда послушание было выполнено и голенищи были принесены, старец разложил их на скамье одну возле другой и приказал Пантелеимону сшить из них несколько кож. Затем принес со двора банку с колесным дегтем и стал усердно эти шкуры замазывать.

— Нащо вы, батюшка, так робыте? — спросил с любопытством Пантелеимон.

— Бог велит. Бог велит, — быстро отвечал старец.

— Щож воно таке значит?

— А то значит, друг мой, что лукавые записывают на них дела грешных людей. А ныне все это замазано и грехов уже нет.

— Этим поступком, — так пояснял потом келейник Пантелеимон, — старец хотел показать, что грехи близких ему духовных чад, за которых он так горячо и неустанно молился в те дни, Богом уже прощены, и совесть их пред лицом суда Божия очищена.

— Бывало, летом, — рассказывал Пантелеимон, — позовет меня старец к себе и говорит: "Нарви завтра в саду свеженьких яблок (И при этом скажет, сколько нарвать надо). Утром же, чуть свет, ступай в лес на дорогу. Там встретишь партию богомольцев, всем по два яблочка и раздай." Чтобы не ослушаться старца, так на другой день бывало и сделаешь. Пойдешь в лес богомольцев искать, глядь, они и на самом деле по дороге идут. И вот диво. Станешь это каждому по два яблочка раздавать, как раз на всех и хватит. Сколько старец приказывает накануне сорвать, столько для этой партии богомольцев и раздать нужно. И часто такие приказания старец мне отдавал, а я только его прозорливости дивился.

Четвертым келейником у блаженного был некто Козьма. Это был чрезвычайно религиозный и начитанный слуга, так что даже сам старец Феофил называл его в шутку "богословом." По целым дням Козьма занимался исключительно только чтением Священного Писания и святоотеческих книг, и при этом забывал подчас не только о пище и питии, но даже и о прямых обязанностях своего келейного послушания. Рассеянность его доходила до такой степени, что когда ему пришлось однажды подписаться на бумаге по поводу получения им какого-то документа, то Козьма не только позабыл фамилию, но даже свое имя, так что посторонние лица вынуждены были напомнить ему о его прозвище. Из всех неодушевленных предметов сего видимого мира, Козьма обожал только одни книги, а пуще всего свою старую истрепанную Библию, которую постоянно носил при себе на ремне и которую клал себе ночью под голову вместо подушки. К своему старцу Козьма относился с рабской почтительностью и готов был ринуться по его слову, хоть в огонь, хоть в воду. Но самыми нелюбимыми существами на земле считались у Козьмы ...женщины. Упаси Бог, если ему случалось встретиться поутру, в то время, когда он отправлялся на Днепр по воду, с какою-либо из проходящих навстречу женщин; Козьма считал себя тогда осквернившимся на весь день и по возвращении домой непременно окроплялся крещенской водой. Все его мысли, желания и планы были направлены единственно к тому, чтобы на склоне дней своих удалиться куда-нибудь в лесную чащу, ископать там небольшую пещеру и, поселившись в ней, начать подвиг душевного спасения. И вот, когда он однажды размышлял о таком недостижимом блаженстве и строил в уме воздушные замки, сзади к нему подошел старец Феофил и неожиданно спросил:

— Козьма! Ты где будешь жить, когда я на тот свет переселюсь?

— Где Бог велит, — с удивлением отвечал Козьма. — Пристроюсь куда-нибудь в обитель, буду в монастыре жить.

— Нет, — тебе не быть монастыряком; а будешь ты жить с бабами в своем родном городе.

Козьма даже вздрогнул от такой неожиданности. Это предречение было для него равносильно смертной казни и привело его в сильное смущение и беспокойство. "Жить вне монастыря, да еще и с бабами. Нет! Избави Господь от этакой напасти," — так размышлял про себя Козьма. Но вскоре пророческие слова блаженного старца действительно сбылись на деле.

Спустя год после описанного разговора, старец Феофил скончался, а келейник его Козьма отправился на родину в г. Богодухов и поселился там на окраине города, где у него была хатка и огород. Там он проводил жизнь чисто подвижническую и пользовался на всю окрестность громкою славою опытного в духовных наставлениях и советах "батюшки." Вскоре, однако, случилось так, что усердием какой-то приезжей барыни и на средства боголюбивых щедродателей рядом с границею местопребывания Козьмы была выстроена общественная богадельня, послужившая впоследствии началом к построению там целой женской обители. Самому Козьме не пришлось быть очевидцем расцвета этой обители, так как вскоре после того заболел водянкою и скончался, но проживая долгое время по соседству с некоторыми из первоначально поселившихся в богадельне сестер, жил, таким образом, как бы с "бабами." По смерти Козьмы вся принадлежавшая ему земля была передана в ведение этой новоустроенной в г. Богодухове обители, и память о сем выдающемся старце благоговейно чтится там даже доселе.

Жили у старца Феофила на послушании и другие келейники, но за краткостью места в настоящей книге считаю лишним сообщать о них.

 

Бычок старца, поучения и наставления

"Да! Он в любви был здесь богач
Богач блаженною надеждой,
Живою верою силач,
А миру виделся невеждой"
Блажен, яже и скоты милует.

Печка у блаженного Феофила топилась и зимой, и летом или, правильнее, не топилась, а курилась: положив в нее толстое, нерубленное бревно, он сам поджигал его несколько раз. Само собой разумеется, что от такой топки в келии, особенно зимой, не могло быть тепло, ибо зачастую даже замерзала в ней вода. Но старец Феофил не обращал на это ни малейшего внимания. Надевая тулуп и валенки, он становился на молитву и уносился духом выше всех нужд и потребностей измождаемой им плоти.

Однажды летом, когда старец находился в Китаевской пустыни и проживал в занимаемом им деревянном корпуске, начальник прислал к нему печников, чтобы исправить в его келии ветхую печь. Но Феофил, тайно подкупив печников деньгами, не допустил их к ремонту означенной печи, за что подвергся негодованию со стороны начальника пустыни иеросхимонаха Иова, который, собственноручно отобрав от старца печные вьюшки, перевел его для ближайшего за ним присмотра вниз каменного корпуса. Тогда блаженный, не покидая юродства, немедленно пригласил к себе вольнонаемных рабочих и приказал им ломать целую печь для перестройки по его прихотям, но был своевременно в этом остановлен. И вот в сентябре того же года, во время окончания вечерни, несмотря на строжайшее запрещение, старец вздумал было затопить печь и, наставив туда горшков, сам ушел в лес. В отсутствие его, все это повалилось на деревянный пол, который загорелся и наделал множество дыму. Сбежалась братия и общими усилиями, хотя и не скоро, пожар был потушен. Сам же виновник бедствия, будучи не скоро отыскан, принялся утешать всех:

— Бог не попустит — свинья не съест, — говорил он. — Не горюйте о том, чего не было, а лучше славьте Господа за милость Его, ибо чудные дела творит Он для сынов человеческих.

Получая пищу из братской трапезы, старец обыкновенно смешивал ее в одной посуде, не взирая на то, что было в ней, и горькое, и сладкое: и борщ и каша и редька и хрен и квас.

— Ведь и в жизни так, — говаривал он всякому, кто удивлялся его странности, — и горькое, и кислое, и соленое перемешано со сладким, и приходится все это переваривать.

Но ту пищу, которую блаженный предлагал странным и бедным, он оставлял в том же виде, в каком получал из трапезы. Для себя же приготовлял иногда галушки (клецки) или кашицу из манной крупы или же лапшу. Но все это было без соли и масла, а потому имело крайне отвратительный вкус.

В общем, Феофил употреблял весьма мало пищи. В среду же и пятницу никогда ничего не вкушал, кроме половины маленькой чашки меду, разведенного холодною водою со льдом. Это составляло его пищу в субботу и воскресенье первой седмицы Великого поста и в субботу Страстной недели. В прочие же дни этой недели он не вкушал даже и воды. Чаю старец не употреблял, а вместо него отваривал мяту, которой выпивал по захождении солнца до двух чашек, но всегда до половины, ибо другую половину сливал в горшочек и угощал странных. Черного хлеба блаженный не ел, а употреблял белый или ситный и только один мякиш, который выбирал щепотью.

Но кроме всех этих привычек и странностей, была у блаженного еще одна оригинальная черта — это любовь и сострадание к животным и птицам. От ограды Китаевской пустыни, до самого берега монастырского пруда, тянулась небольшая площадка. Увидев ее без всякого применения, Феофил призвал одного крестьянина и, оделив его деньгами, сказал:

— Привези с собою завтра соху; распаши здесь землю и посей конопель.

— Нащо вам конопли, батюшка?

— Птицы небесные будут летать и питаться.

Крестьянин так и сделал, конопля выросла, и птицы целыми стаями прилетали сюда кормиться и плодиться.

Когда же от находившейся в келии старца разной провизии и съедобных припасов завелось множество мышей, Феофил, выведенный из терпения их тайными ночными грабежами, задумал было их усмирить.

— Поймай мне начальника, — сказал он молодому клирошанину, подзывая его к себе. — Поймай, а я тебе на булочку дам.

— Как же его поймаешь, когда он в келии постоянно сидит. Попробуй, приступи, так палкою отдубасит, до самой смерти не забудешь, — с улыбкою отвечал старцу юноша, предполагая, что Феофил намекает на нелюбимого им начальника Иова.

— Да не того начальника, дурачок.

— Какого же, батюшка?

— Того, что мышей ловит. Только самого несчастного бродягу выбери, чтобы исправно послушание нес, а то заважничает, будет на печи лежать.

Вскоре кот был водворен, мыши усмирели. Но утихла мышиная свора, донимать стали тараканы и прусаки. Тогда блаженный призывает келейника и говорит:

— На, возьми денег, купи мне курочку.

Келейник пошел на село и купил взамен курочки молодого петушка. Петушок по келии похаживает, красным гребешком потряхивает, насекомых по углам поклевывает, а под утро, когда утружденный ночными молитвенными подвигами старец вздремнул, вдруг как закричит: "кукареку-у!."

— О, це не монастырской жизни, — спохватился старец и принялся тормошить своего келейника Ивана. — Уноси его отсюда! Уноси! Чтоб и духу петушиного тут не было!

— Куда ж я его понесу, — отвечает спросонья келейник.

— Неси к послушнику Никифору; отдай ему от меня.

Келейник беспрекословно повинуется и уносит петушка к Никифору.

Послушник Никифор до поступления своего в монастырь был крепостным и состоял лакеем у своего барина. Склонный к иноческой жизни он попросил у помещика отпускную и, пришед в Киев, поступил в число братии Китаевской пустыни. Там он живет третий год, но нечистые помыслы смущают его выйти из монастыря. Получив от келейника петушка, Никифор стоит и думает: "Зачем это старец петушка прислал? Кажись, мясной пищи не употребляю, обличать, стало быть, не в чем." Но по смирению принимает петушка в келию.

Итак, петушок удален, взамен его появилась у старца курочка. По истечении месяца приходит послушник Никифор к старцу за советом. Блаженный, ни слова не говоря, отдает ему и курочку.

— Помилуйте! На что это батюшка? Мне и с петушком деваться некуда.

— Бери, бери, кажу. Это тоби до пары.

Прошло несколько дней. Вдруг Никифор случайно знакомится с одною красивою девушкой и, увлекаемый блудною страстью, уходит тайно из монастыря и вскоре женится на ней. Вот только тогда понял он, что означал петушок и для чего ему была дана курочка "до пары."

Не имея возможности по причине далекого расстояния часто посещать Лавру и бывать в городе, старец обзавелся черной масти бычком, на котором и ездил во святую обитель, и заезжал через город в Братский монастырь. Но прежде чем говорить об этом бычке, надо вам рассказать, откуда он появился.

Когда блаженного приехал навестить Иван Катков (тот самый мясник из Подола, который доставлял ему в Братском монастыре лошадку), то поисповедавшись и рассказывая старцу о своих делах, упомянул и о приобретенном им молодом бычке весьма строптивого нрава.

— Купил я, батюшка, бычка. Думал для себя оставить, да не знаю, что с ним и делать: одурел, скотина, совсем — на всех с рогами лезет. Хочу зарезать, да жалко.

— А ты мне его подари.

— Вам? Помилуй Бог, да к нему и приступить нельзя! Сколько людей уже искалечил.

— Ничего. Мы его смирению научим.

— Да как же я того.

— Очень просто. Подойди к нему и скажи: "Эй, бычок! отныне ты не мой, а отца Феофила. Собирайся в гости к нему."

Мясник так и сделал. Подошел по возвращении домой к бычку, повторил сказанные старцем слова и, доселе фыркавший и озверявшийся бычок, сделался кроток, как ягненок: смиренно стал ласкаться и лизать хозяину руки. Тогда работник накинул ему на рога веревку, и к вечеру бычок был водворен в Китаев к отцу Феофилу.

Получив бычка, блаженный смастерил себе небольшую, удобную телегу, сзади которой устроил на обручах небольшую, крытую парусиной будочку и стал путешествовать на "бойкуне" по городу. При этом старец никогда не садился спереди, а всегда сзади, спиной к быку и, укрепивши на возу маленький аналойчик, опускался на колена и читал дорогою псалтирь. Но вот что удивительно. Бычок не имел никакой упряжи, ни вожжей, одно только ярмо и, точно мысленно предугадывая намерение своего хозяина без всяких с его стороны возгласов и понуканий, доставлял старца именно туда, куда ему была надобность: либо на Подол, в Братский монастырь, либо во святую Лавру. И такой, говорят, умница был, ни за что на камень не наедет, а увидит бугорок, рытвину или канаву, непременно стороной обминет, чтобы угодника не потрясти.

Но не будем удивляться тому, что неразумная тварь так повиновалась ему без кнута, и доселе свирепый зверь сделался ручным и стал кроток пред ним, как овца. Ведь отчего дикие звери стали ныне свирепы на земле? От жестокости людских нравов. Вспомните жизнь наших прародителей в раю. Все одушевленные твари видели в лице их светлый образ Божий, и самые лютыё звери, ощущая дивное благоухание сего образа, смиренно склоняли главу пред Адамом. Согрешил человек, не послушался заповеди Божией, тотчас помрачился в нем и образ Божий, и неразумные твари перестали узнавать и повиноваться ему. Благоухание образа Божия заменилось зловонием страстей, и сам человек уподобился никому иному, как скотам несмышленым. Его непослушание Богу наказано непослушанием ему тварей земных, и сам человек стал страшиться уже тех зверей, которые некогда были покорены под ноги его. Но святые Божии своим послушанием заповедям Божиим восстановили в себе образ Божий и, восприняв на себя дары благодати Господней, просияли первобытною чистотою и светлостью. Поэтому и звери лютые, вновь ощущая в человеке благоухание первобытной чистоты, становятся послушными им, как кроткие агнцы. Доказательства тому, известные из жизни многих святых, могут быть подтверждены и вышеприведенным примером. Ибо чего только не сделает любовь и добродетель! Но вернемся к нашему рассказу.

В городе все жители знали блаженного старца. Чуть, бывало, на одной из главных улиц покажется, купцы из лавок так и бегут: "Феофил едет! Феофил." И каждый спешит что-нибудь в телегу ему бросить: кто кусок ситцу, кто булку, кто носовой платок или моток ниток. И при этом замечали, что тот, кто старался уделить старцу что-нибудь из своего товару, непременно во весь день большие в торговле барыши получал. Но старец ничего с собою не брал, а все то, что лежало в телеге, раздавал по пути встречным беднякам. А таковых немало было: целою толпой они за блаженным сзади бежали.

Рассказывают множество курьезов, с которыми сопровождались иногда эти путешествия. Так, например, сознавая нелюбовь к себе митрополита Филарета, доверявшего разным доносам и клевете на блаженного старца, Феофил еще более старался досадить маститому архипастырю своими юродствами. Однажды летом, когда Владыка проводил время в Голосееве на даче, Феофил приехал туда на быке и, не останавливаясь возле митрополичьего дома, пробрался с телегою незаметно в сад. Находившийся там садовник пришел в изумление:

— Бог с вами, отец Феофил! Куда вы?!

Блаженный, не обращая на вопрос ни малейшего внимания, взамен того, чтобы возвратиться назад, повернул бычка вправо и направил его по дорожке, которая находилась под самыми окнами митрополичьей дачи и была засажена с двух сторон виноградными кустами. Дорожка это была настолько узка, что не только проехать, даже пройти по ней едва было возможно.

Садовник пришел в неописуемый ужас: ему грозило увольнение. Как раз на беду увидал Феофила и сам Владыка и, разгневанный его поступком, вышел на крыльцо.

— Это что за безобразие? Кто смел пустить в сад Феофила? Зачем он приехал сюда? Уберите его сейчас! Он мне виноград поломает.

Блаженный, который проехал аллею почти в самый конец и встретился с Владыкою лицом к лицу, услышав гнев архипастыря, хладнокровно повернул бычка назад.

— Коли не угодно, так и не надо.

И взамен того, чтобы выехать из сада более широким путем, повернул бычка обратно и снова пустился в путь по той же самой аллее, между виноградных кустов, по которой проезжал раньше.

"Но не то диво (рассказывал после напуганный садовник), что старец проехал между виноградных кустов, а то диво, как ухитрился он повернуть телегу в таком узком пространстве, где и одному человеку пройти едва было возможно. Чудо! Право чудо!"

С этих пор Феофил впал в немилость. От него отобрали бычка и препроводили в экономию, присовокупив к Лаврскому стаду, а самому блаженному запретили появляться в Голосеевской пустыне, а вместе с тем и "бродяжничать." Но с того дня, как бычок был помещен в монастырское стадо, появился такой необычайный падеж скота, что Лаврский эконом потерял всякое самообладание и положительно не знал, что ему делать. Стали приглашать ветеринарных врачей, предполагая, что в стаде появилась эпидемическая болезнь, но врачи, осмотрев животных, нашли их без всяких существенных повреждений. Между тем скот продолжал падать и умирал. Тогда более глубокомысленные решили доложить об этом митрополиту Филарету. Владыка позвал эконома и поинтересовался узнать, с которого дня начался падеж скота. Эконом отвечал, что с того самого дня, как отобрали быка от Феофила и присоединили его к общему стаду. "Вот как!"— воскликнул Владыка, и приказал немедленно удалить из стойла быка. Когда это было сделано, то, к общему удивлению всех, падеж скота тотчас прекратился. Бычок же был отведен в Китаев и возвращен своему обладателю. Получив обратно своего "бойкуна," блаженный в тот же день вызолотил ему рога и преспокойно стал продолжать свои ежедневные путешествия.

Да, поистинне: Позна вол владельца своего (Ис. 1:3).

Однажды митрополит Филарет спешил по делам в Китаевскую пустынь. Рядом с ним в экипаже сидел наместник Лавры, архимандрит Лаврентий. Но надо вам сказать, что по этому пути, который ведет из Голосеева в Китаев, как раз в начале Китаёвского леса, где дорога подымается на крутую гору, тянется на целую четверть версты узкое ущелье, или же рытвина, т. е. яма, через которую каждому путешественнику и надлежало проезжать. И вот в то самое время, когда экипаж Владыки проехал чуть ли не до середины пути, наверху из-за поворота сего ущелья показался о. Феофил на своем "бойкуне." Митрополичий кучер, предполагая, что это встречный крестьянин, грозно закричал:

— Эй, ты! Свороти назад! Назад, говорю, свороти!

Митрополит, услыхав грозные оклики кучера, высунул из кареты голову и спрашивает:

— Что там такое?

Но, увидав подъезжающего к ним Феофила, сразу догадался, в чем дело.

— Иван, остановись.

Кучер остановил лошадей, и Владыка с о. наместником вылезли из кареты. Феофил сидел на возу и, облокотившись на перила телеги, притворился спящим.

— Феофил, вставай! Несчастие случилось! — громко сказал митрополит Филарет и принялся будить блаженного.

— Что такое? А! Это вы, Владыка святой?

— Я, я. Чего ты дремлешь, проказник? Посмотри, какой беды нам наделал.

А беда действительно случилась большая: встреча произошла на самом узком месте, так что ни бычка, ни кареты повернуть было нельзя.

— Ну? Что мы теперь будем делать?

— А что-нибудь будем делать, — спокойно отвечал Феофил.

Пришлось распрягать бычка. Распрягли. Владыка погнал его палкою вверх, т. е. назад, на гору, а отец наместник с о. Феофилом повезли за ним телегу. Кучер в этом "подвиге" не участвовал: он удерживал разгоряченных ездою лошадей. После некоторых усилий путь был освобожден, и архипастырь свободно мог продолжать езду. Усаживаясь в карету, Владыка был в хорошем расположений духа и на прощанье громко смеялся:

— Посмотри, проказник, сколько ты из нас, постников, телесного пару выкатил, — говорил он, обтирая со лба крупные капли пота.

Вскоре после этого дорогу расширили. Но расширили ее на такое незначительное пространство, что снова стали появляться подобные казусы. Так, напр., в другой раз, когда блаженный опять встретился с Владыкою на том же самом месте, ему, хотя и возможно было теперь повернуться назад, однако он воспротивился и как бы умышленно стал задерживать проезд высокого ездока. Поднялся с кучером спор. О. Феофил стал доказывать, что у него только один бычок, а у Владыки целая четверка и что ему трудно будет наверстать потерянное время, кучер же настаивал на своем и требовал от старца очистить дорогу.

— Феофил прав, — сказал наблюдавший эту картинку Владыка. — Нам следовало бы ему уступить. Но поелику невозможно повернуться здесь четвериком, то поверни-ка уж ты, Феофил, со своим бычком.

Но блаженный упрямился и не хотел исполнить приказания. Архипастырь же стал волноваться и досадовать.

— Ну, что же ты? Кончишь меня из терпения выводить?

— Нет, не кончу. Потому что вам, а не мне поворачивать назад надо.

— Как так?!

— Да так.

В этот самый момент подъезжает к Владыке верховой из Лавры и докладывает ему, что с лесов Софийской соборной колокольни, которую в то время перестраивали, свалился на землю чернорабочий мастеровой и убился на смерть. "Долго висел он на воздухе, ухватившись руками за перила, но не выдержал и грохнулся с высоты на землю," — так закончил посланец свою печальную повесть и стал просить у Владыки от имени Лаврских властей немедленного распоряжения.

Расстроенный архипастырь не сказал на это ни слова, а только перекрестился и отдал кучеру приказание выехать на гору, чтобы оттуда, поворотив лошадей, отправиться назад в Лавру. Феофила здесь не было. При первых словах верхового он незаметно скрылся назад, считая свою миссию законченной.

В третий раз, когда блаженный возвращался из города в Китаев, нагоняет его сзади митрополичий экипаж и, поравнявшись с ним на Демиевском мостике, Владыка говорит:

— Феофил! Ты откуда это, куда?

— Куда заведет Бог, да нужда. Только беда, — бычок перестал меня слушать, хочу наложить епитимию и заказал длинный кнут.

— И что за охота тебе черепашьим шагом на нем ездить?

— Тише едешь, дальше в Царство небесное попадешь.

— Садись ко мне в экипаж. Быстрее сокола довезу.

— Спаси Господи. Не хочу. Все равно быстрее вашего, доеду.

Как предсказал, так и случилось. От быстрой езды, в экипаже Владыки соскочило колесо, и пока кучер провозился над исправлением, прошел целый час. Феофил был в это время в Китаеве и, встречая Владыку около св. ворот, низко поклонился ему и говорит:

— Здравия желаю, Владыко святый. Я давно уже вас здесь жду.

— Твоя правда, Феофил, — отвечал на это митрополит Филарет. — Рогатый бычок перегнал мою сытую четверку. Придется и самому на будущее время таким манером путешествовать.

Многим памятен этот бычок, стоявший обыкновенно не на привязи, а свободно разгуливавший у старца по задворку. Говорят, — он обладал почти сверхъестественным инстинктом и безошибочно мог угадывать характер приходивших к старцу за благословением людей, почему одних встречал недружелюбно и воинственно, с другими же обходился ласково, свободно и беспрепятственно пропуская их в келию старца.

Но помимо любви и сострадания к животным и птицам, были у старца Феофила и другие обычаи и привычки. Во-первых, он крайне не любил курильщиков табаку, да и сам не мог выносить табачного дыма.

— Вишь, "чертова зелья" нанюхались, — строго укорял он своих накурившихся посетителей. — Пришли сюда в обитель табачную заразу распространять. Чего доброго завтра и ко св. Тайнам Христовым с табачищем на языке приступите? Уходите от меня прочь! Нет вам моего благословения.

Шел однажды Феофил по аллее монастырского двора с кем-то из преданных ему боголюбивых горожан и нес в горшке тертую редьку с квасом. Навстречу ему попался редактор — издатель журнала "Домашняя беседа" Виктор Игнатьевич Аскоченский. На этот раз он курил сигару и, втянув в себя табачный дым, пахнул им прямо на кушанье Феофила. Блаженный ничего на это не сказал и только пальцем брызнул на него из горшочка. Возвратившись домой, Аскоченский сел обедать, но поданное блюдо оказалось пропитано запахом ...редьки. Ничего не подозревая необыкновенного, Аскоченский выплеснул из тарелки содержимое и попросил переменить блюдо. Подали, — но опять тот же запах. В раздражении, Аскоченский накинулся на кухарку и домашних, но никто не мог объяснить ему, от чего происходит запах. Подали второе блюдо, и повторилось то же самое. Подали третье, — опять непонятный запах редьки. Вышедши из терпения, Аскоченский отправился к знакомым, но те, приветствуя его, замечают ему, что от него сильно пахнет редькой. Он попросил знакомых дать ему что-нибудь поесть, досадуя при этом на неряшливое приготовление домашнего обеда, но каково же было его удивление, когда и у знакомых кушанье было пропитано запахом редьки. Тогда он идет в булочную, покупает там печенье, возвращается домой и начинает пить чай. Но и чай, и купленное печенье оказываются пропитанными тем же запахом тертой редьки. Проходит день, два, три. Аскоченский доходит до отчаяния, так как все встречающиеся с ним знакомые лица замечают о неприятном от него запахе редьки. Долго доискивался Аскоченский причины этого странного явления и, наконец, вспомнил свою встречу со старцем Феофилом. Сознавая неприличие совершенного им тогда поступка, он отправился к блаженному в Китаев, испросил у него прощение, и с тех пор неприятный запах редьки совершенно исчез.

В другой раз было дело так:

— Приехал однажды из Москвы богатый купец со своею семьей и остановился у нас во Флоровском монастыре, — рассказывала старица монахиня Магдалина. — Услыхав наши рассказы про старца Феофила, купец возгорелся желанием непременно побывать у него и стал упрашивать меня быть ему и семье его спутницей, так как дорога в Китаевскую пустынь была купцу незнакома. Я согласилась, и мы все отправились. Проезжая по Голосеевскому лесу, захотелось купцу покурить. Пошарил в кармане, спичек — нет. Что делать? Увидал, на счастье, что недалеко от дороги люди сидят и в таганке кашу варят. Подошел к ним и стал закуривать. Но и едва только дотронулся до огня, таганок возьми и перевернись к верху дном. Каша вылилась, и огонь потух. "Что за притча? — думает купец. — Кажись, и пальцем не дотрагивался, а кашу перевернул." Поехали дальше. Увидал купец снова, что незнакомые люди в таганке кашицу варят, побежал и к этим огня себе добывать. Но только что нагнулся, чтобы прикурить, таганок и тут перекинулся. Бежит купец и смеется: "Вот, говорит, случай! Уж не наваждение ли это?" — "Нет, — говорю я ему, — это отец Феофил вам так устраивает. До страсти не любит тех, которые табак курят." Приехали мы, наконец, в Китаев, явились к старцу Феофилу, а он встречает нас, да прямо к купцу: "Ты что это, касатик, покурить захотел? Ради прихоти своей голодных без каши оставил?" И вынес ему из келии большую луковицу. "На, — говорит, — луком закуси, а то всю обитель табаком опоганил." Вот такой-то прозорливец он был!

Но кроме этих вышеперечисленных правил и привычек блаженного, было замечательно еще то, что старец Феофил никогда не плевал на землю и другим не советовал делать этого. В особенности он негодовал на тех, которые плевали в храме Божием на церковный пол.

— Зачем плюешь в церкви? — так говаривал он всем, кто так делал. — Здесь невидимо присутствует Бог, и люди коленопреклоняются Ему для, молитвы. Зачем плюешь на землю? Ведь ты сам земля и пепел, как же смеешь плевать на мать свою? Не она ли примет тебя в недра свои после смерти? Не она ли будет хранить твое тело до общего воскресения?