Преподобный Феофил Киевский

Ангелам Своим заповесть о тебе сохранити тя во всех путех твоих (Пс. 90:11).
Я бури испытал во дни моей весны,
Как все упавшие из теплых гнезд орлята,
И колыбель моя носилася когда-то,
По прихоти бушующей волны (О. Н. Чюмина).

Младенческие годы и сиротское отрочество

В городе Махновке, Киевской губернии и уезда, при Рождество-Богородицкой церкви проживал некогда священник Андрей Горенковский. В октябре 1788-го года жена его Евфросиния (урожденная Гошковская) родила двух близнецов. Старший при св. крещении был наречен Фомою, младший — Каллиником. Оба они отличались красотою, крепостью сил и здоровьем. Люди в те времена были глубоко-верующие и богобоязненные, и в обычае, существовавшем тогда между матерями, рождающими детей, было правило — кормить собственною грудью своего ребенка. Так поступила и Евфросиния. И хотя ей трудно было кормить сразу двух близнецов, однако счастливая мать ни за что не согласилась поручить малюток посторонней женщине.

Кормление началось. Но, к величайшему изумлению Евфросинии, старший из ее близнецов, Фома, упорно не хотел брать груди и каждый раз отвращал свое лицо. Чтобы спасти ребенка от голодной смерти, мать вынуждена была изыскивать всевозможные средства к пропитанию его: она кормила Фому картофельною жижей и давала ему разваренную репу и морковь. Все это Фома принимал охотно. Но едва прикасался к его губам сосуд с перекипяченным молоком, ребенок тотчас с громким плачем вновь отвращал свое лицо и ни за что не хотел принимать молочной пищи.

Такое обстоятельство с первых дней поселило в сердце матери холодность к малютке Фоме. К тому же стали появляться еще разные суеверные соседки и знакомые попадьи, которые, истолковывая это явление по-своему и приплетая нелепые рассказы и суждения, стали считать Фому чуть ли не медвежонком. Евфросиния же, по своей простоте и невежеству, от души верила этим суеверным толкам и, приходя в ужас, ожесточалась все более и более.

— Это обминок, — говорила она. — Не хотели крестить его с Каллиником в один день, вот его ведьма и подменяла ...

Прошло более полугода. Испытав всевозможные способы, чтобы сделать Фому похожим по воспитанию на других детей и ежедневно замечая в нем зародыши каких-то непонятных простой женщине наклонностей и стремлений, Евфросиния решилась навсегда избавиться от такого нравственного, по ее мнению, урода. Однажды вечером она позвала к себе служанку и, тайно затворившись от мужа, начала с ней совещаться.

— Я не могу более смотреть на этого упыря. Я не могу терпеть его в своем доме. Завтра, чуть свет, возьми его с собою, отнеси к реке и брось в воду. Но поклянись мне в том, что об этом никто, кроме нас, не узнает.

Долго умоляла служанка пощадить неповинное дитя. Но сколько ни просила ее, сколько ни рыдала, увещевая мать гневом Божьим, ожесточенная Евфросиния была неумолима. Пришлось покориться ее воле.

Утром, чуть свет, подкупленная служанка взяла Фому на руки, побежала к речке и, осенив малютку крестным знамением, бросила Фому в воду... Что же случилось? Хранимое Вышним Промыслом дитя вынырнуло из реки и, мирно покоясь на поверхности, словно в мягкой колыбели, пристало к противоположному берегу. Там речные волны выбросили его на сушу.

Заметив это, служанка, уже совершившая в своей душе преступление и боясь ответственности перед хозяйкой, решила довести страшное дело до конца. Она перешла по гребле через реку и подняла Фому на руки. Ребенок спал безмятежным сном. Тогда, не долго думая, служанка снова бросила его в воду и тут же опять была свидетельницею силы Божией: волны понесли младенца к островку, образовавшемуся вверх по течению реки, и бережно сложили Фому на сыпучий песок.

Пораженная таким неотрицаемым чудом, женщина перешла в брод и подняла младенца на руки. Убедившись в том, что малютка жив и невредим, служанка залилась горькими слезами раскаяния, отнесла Фому к матери и, задыхающимся от страха и волнения голосом, объявила ей о всем случившемся.

— Хоть убейте меня, но топить неповинное дитя не стану! Сам Бог незримым чудом спасает его жизнь, и горе нам будет за наше жестокое дело убийства...!

Но молодая мать, в каком-то нечеловеческом ожесточении слушая рассказ испуганной служанки, нисколько не доверяла ее словам и стала упрекать ее в неуместной жалости.

— Стыдись! — говорила она, — ты жалеешь этого упыря. Если мы оставим его в живых, — он принесет много зла на земле. О, нет! пусть лучше я собственными руками утоплю его, чем стану глядеть очами на ненавистного мне урода.

С этими словами злобствующая Евфросиния выхватила Фому из рук испуганной женщины и быстрыми шагами направилась к реке. Невдалеке от их дома стояла водяная мельница. Кругом на этот раз не было никого. Евфросиния подошла к ней, высмотрела удобное место и со всего размаху бросила Фому под самое колесо. Сама же, думая, что дитя уже погибло, со спокойной совестью незаметно скрылась. И вдруг — новое чудо: мелящие жернова остановились, и от напора воды произошел необычайный шум.

Мельник, не постигая причины такого явления, выбежал на двор, чтобы посмотреть, что случилось, и что же он видит: — колеса, задержанные неведомою силой, дрожат от сильного напора стремящейся на них воды, которая рвется вперед, пенится и клокочет… Заглянув вниз, он услышал младенческие вопли и среди самого водоворота увидел плавающего ребенка. Тогда мельник проворно спустился вниз и, нагнувшись к воде, поспешил спасти неизвестное ему дитя. Но едва только вытащил Фому из воды, как колеса в ту же минуту опять пришли в надлежащее движение.

Сердобольная служанка, следившая издали за движениями ожесточенной матери, при виде этого нового чуда спасения дитяти подошла с рыданиями и трепетом к изумленному мельнику. Она тут же откровенно рассказала ему все то, что знала о дитяти и о всех чудесных явлениях силы Божией, которую на себе испытала.

— Что же нам делать теперь? Как быть? — недоумевал мельник. — Если мы возвратим малютку матери, она не замедлит снова погубить его.

И опасаясь ответственности за дальнейшую судьбу невинно преследуемого родною матерью младенца, они решили рассказать о случившемся чуде самому его отцу.

Однако ни просьбы, ни моления, ни даже угрозы и насилие не могли подействовать на ожесточившуюся мать. В постоянном спасении дитяти Евфросиния видела чуть ли не дьявольское наваждение, и чем больше уговаривал ее муж, тем больше упрямства выказывала жена.

— Я не оставлю его в живых. Это не младенец. Это — обминок, урод. Его непременно надо лишить жизни, — твердила суеверная Евфросиния и несколько раз снова порывалась погубить Фому.

Тогда огорченный отец, видя, как сильно ненавидит жена свое родимое детище, решил на долго удалить Фому от нее. Для этого он тайком от жены подыскал на стороне опытную кормилицу и, посвятив ее в семейную тайну, передал ей неповинного младенца на воспитание. Наемная женщина, не имея других способов к поддержанию жизни Фомы, принялась питать его мягким хлебом, обмакиваемым в сыту, и под величайшим секретом сообщала ежедневные сведения о своем вскормленнике доброму родителю.

Прошло несколько месяцев. Ребенок развивался нормально и даже окреп. Кормилица оказалась добросовестной женщиной. Кормилица растила и смотрела за Фомой, как за своим сыном. Но вскоре Богу угодно было воззвать его попечителя — отца — от временной жизни к вечной. Чувствуя приближение смерти, священник Горенковский, озабоченный предстоящею судьбою сына, призвал к себе доброго мельника и сказал:

— Ты был свидетелем чудесного спасения моего дитяти. Именем Бога поручаю тебе взять Фому к себе. Расти же, береги и не обижай его.

Мельник с радостью согласился на это предложение и, как благословение Божие, взял Фому к себе в дом. Между тем слух о происшествии этом стал носиться между народом, и один из зажиточных обывателей ближайшего к Махновке селения упросил мельника отдать ему ребенка на воспитание.

— Я не имею детей, — говорил он, — и желаю усыновить этого малютку, а после смерти сделаю его наследником всего своего состояния. Отдай же мне Фому.

Мельник, видя добрые намерения крестьянина, уступил настойчивой просьбе богача и без малейшего колебания передал ему маленького Фому. Хорошо было жить мальчику под кровом гостеприимного богача. Нежные ласки и довольство были готовы для него от избытка чувств. Со временем Фома был бы усыновлен и сделался бы богачом, если бы предначертания человеческие всегда согласовались с путями Промысла Божия. Но Господь судил иначе. Вскоре после переселения Фомы в дом бездетного богача сей благодетель и второй отец юного пришельца сверх всякого ожидания скончался.

И вот, гонимый судьбою младенец, еще не достигший 3-х летнего возраста, снова остался круглым сиротою.

Жена почившего богача-крестьянина сделалась полною обладательницей всего имущества своего покойного мужа. Имея намерение вторично выйти замуж, она поспешила расстаться со своим воспитанником Фомою и для этого уговорила священника своего селения взять ребенка к себе.

— Он связывает мне руки, — оправдывалась вдова, — а вы легко можете повести его той дорогой, которая более прилична званию и происхождению его.

Согласие было дано, и маленький Фома нашел для себя новое убежище. Таким образом, он с ранней поры нежного младенчества ознакомился с духом скитальческой жизни. И сделавшись пришельцем мира сего, заблаговременно принял на себя крест Того, Кто Сам в течение земной Своей жизни не имел места, где главу подклонить.

У нового благодетеля Фома прожил до семилетнего возраста. Особенного присмотра и нарочитых руководителей за ним приставлено не было, а потому Фома, предоставленный самому себе, поневоле должен был вмешиваться в шумную толпу сверстников и разделять с ними детские игры. Но к удивлению всех, юный отрок вовсе не показывал охоты к обычным его возрасту развлечениям. Ибо, когда сверстники его шумели, бегали, играли и резвились, Фома удалялся в сторону и, избрав уединенное место, угрюмо сосредоточивался, предаваясь тоскливому размышлению.

Свыкнувшись со скитальческой жизнью, испытав в душе сладость первой детской молитвы и рано приучившись к долговременному посту и воздержанию, маленький Фома стал крепнуть и преображаться духовно. Божий храм стал любимейшим приютом этого необыкновенного дитяти. Мальчик не пропускал ни единого богослужения и при первом ударе в колокол, с великою радостью спешил туда, где так отрадно и так непонятно для него самого отдыхала душа его. Часто заставали Фому перед закрытыми дверями сельского храма углубленным в молитву и как бы отрешившимся от всего, что окружало его в сем мире:

Научи меня, Боже, любить
Всем умом Тебя, всем помышленьем,
Чтоб и душу Тебе посвятить
И всю жизнь с каждым сердца биеньем.
Научи Ты меня соблюдать
Лишь Твою милосердую волю,
Научи никогда не роптать
На свою многотрудную долю.
Всех, которых пришел искупить
Ты Своею Пречистою Кровью,
Бескорыстной глубокой любовью
Научи меня, Боже, любить ...

Недовольные товарищи, видя замкнутую душу Фомы, глумились и потешались над ним и, подвергая его жестоким побоям, устраивали над мальчиком злые шутки. С громким воплем и слезами отчаяния уходил тогда Фома в лес, где через сутки, а иногда и через двое, находим был пастухами, рассказывавшими о нем весьма чудные вещи, которые многих приводили в изумление. К Богу слезило тогда око его, ибо только на небесах был Единственный свидетель его скорбей и заступник его в вышних (Иов. 16:20-29). И понял тогда юный страдалец, что не для радости и счастья рождаются люди на земле, а рождается человек на страдание. Сам на себе испытав всю горечь сиротства и убожества и убедившись в том, что

"Страдальцам часто мир не внемлет
На слезы очныя не зрит,"

Фома с ранних дней узнал сладость вспомоществования бедствующим. Отказывая себе во всем необходимом, ребенок все, что только мог, отдавал нищим. Однажды Фома увидал на улице мальчика, одетого вместо рубахи в какие-то лохмотья, и тут же, не задумываясь, снял свою и отдал ее бедняку, а сам возвратился домой в одном верхнем платье. Однако благодетель его посмотрел на это иначе и Фома за такой подвиг милосердия был строго наказан.

Когда Фоме исполнилось 7 лет, священник принялся за обучение его грамоте; но вскоре заболел и скончался. И вот, с кончиною доброго наставника юный скиталец снова подвергся бедственной участи. Горько и неутешно плакал Фома о своем покровителе. Плакал не потому, что у него было хорошо жить, а потому, что потерял в нем мудрого наставника, едва начинавшего открывать перед ним свет учения и книжную мудрость. Только об этом сокрушался и печалился Фома, до всего другого ему не было ни малейшего дела.

По смерти священника пришлось искать нового приюта. Староста той церкви, полагая, что после семилетнего промежутка, прежняя ненависть к родному сыну у Евфросинии исчезла и сменилась уже нежностью материнского чувства, решил отвести Фому домой. Но каков же был его ужас и удивление, когда он вместо любви и расположения встретил в лице матери одну прежнюю ненависть и отвращение к своему ребенку. Евфросиния в это время колола лучину и, завидев ненавистного сына, с яростью бросила в него топором, так что острое лезвие топора рассекло Фоме правое плечо.

Быстро схватил староста окровавленного страдальца от разъяренной злодейки-матери, наскоро перевязал ему рану и увез Фому обратно к себе домой. Пока у Фомы заживала рана, староста случайно узнал, что в Киеве, в Братском монастыре, живет в числе братии старец из овдовевших священников, приходившийся Фоме дядей. К этому-то монаху и последнему уже покровителю и отвез добрый староста еще не совсем выздоровевшего ребенка. Там он пересказал старцу все то, что было ему известно о его несчастном племяннике и, таким образом, передал ему своего приемыша на воспитание.

При Братском монастыре существовала тогда, как существует и ныне, Духовная Академия, при которой были в то время низшие или так называемые начальные классы. В эту-то Академию и был определен многострадальный сирота и под ближайшим присмотром своего родственника стал проходить там книжную мудрость.

Пользуясь у дяди гостеприимным приютом и скудным куском насущного хлеба, Фома возрастал в примерном поведении и учился хорошо. Все свободное от занятий время он употреблял на чтение Божественных книг и уединенную детскую молитву. Хорошо разбирая Псалтырь, он извлекал из нее любимые псалмы и, заучивая их на память, повторял каждый день.

— Господи! — так взывал к Богу юный труженик-страдалец, — услыши молитву мою и вопль мой к Тебе да приидет. Окружили меня беды неисчислимые. Сердце мое поражено и иссохло, как трава. Всякий день поносят меня враги мои. Злобствующие на меня клянут много. Я ем пепел, как хлеб, и питие мое растворяю слезами.

Вот эта-то чистая, детская и угодная Богу молитва смягчила, наконец, сердце жестокой матери и примирила Евфросинию со своим отвергнутым сыном.

Чудное это событие произошло так: пораженная от Господа неисцелимою болезнью Евфросиния, видя над собою гнев Божий, со слезами стала каяться в тех жестокостях, коими всегда преследовала своего невинного сына. Где бы она ни находилась, нигде не чувствовала себе покоя и облегчения: днем ее мучил недуг, а ночью посещали страшные ужасающие видения. В них она видела себя как бы жертвою правосудия Божия, а кроткого своего Фому как бы плачущим и молящимся о ней. Наконец, сердце матери смягчилось, и, поняв свое заблуждение, Евфросиния стала с воплями и рыданиями взывать к Богу, умоляя Его о прощении. И Господь сжалился над ней. Незадолго до ее смерти Фома пришел к матери в дом, имел утешение примириться с ней и получил от нее благословение.

— Прости меня, сын мой, — так взывала к Фоме раскаявшаяся мать. — Прости меня жестокую, глупую, безумную. Я была в помрачении ума и не ведала тяжести творимого мной злодеяния. Да будет на тебе благословение Божие. Не проклинай меня, злую мать, и поминай меня, грешницу, в своих постоянных молитвах.

С этими словами Евфросиния крепко прижала своего сына к материнской груди и, осенив его широким крестом, тихо испустила свой дух. А добрый Фома собственными руками закрыл ее мертвые очи и предал тело матери погребению.

Юнные годы, школа, Братский монастырь, схима

Никто да не пренебрегает юностью своею; но да будет образцом для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте (1 Тим. 4:12).

"Бог вел его от юных дней
К добру стезею потаенной
И в буре пламенных страстей
Он был вожатый неизменный."

В звании питомца училища Фома исполнял все, что требовалось школою, но не чувствуя в себе призвания продолжать высшие академические науки, смотрел на них, как на не совсем верное средство к приобретению тех познаний, которые приводят человека к познанию истинного Бога и открывают для чистых сердцем тайны величия Божия. Поэтому высшим для себя училищем юный Фома избрал храм Божий, где, предаваясь чтению и пению, приучил ум свой к постоянному богомыслию и непрестанной молитве. С этой поры дума об иночестве не покидала его ни на минуту, и рано или поздно он решил непременно осуществить ее.

Добрый дядя не долго оставался покровителем своего племянника. Вскоре он скончался и оставил Фому без всяких средств к жизни и без верного пристанища. О продолжении учения нечего уже было и думать. И вот, уволившись из Академии, Фома стал собственными трудами добывать себе пропитание. В 1810 году он был определен дьячком в город Чигирин, но по недостатку голоса был перемещен в том же году пономарем в местечко Обухов.

Однако недолго пробыл Фома и здесь. Мир, невзлюбивший его с самых пеленок, тяготил его своими правилами и законами и отвращал от себя его душу и сердце.

— Истомилась душа моя, — говорил Фома, — желая во дворы Господни (Пс. 83:3).

"Дай стряхнуть земные узы
С прахом страннических ног,
Дай во мне угаснуть шуму
Битв житейских и тревог"

И возненавидев сборище злонамеренных и нечестивых, Фома, в 1812 году, т. е. в самый разгар Отечественной войны, определился в послушники Киево-Братского монастыря.

О, какою несказанною радостью возрадовался тогда юный подвижник! Ведь он снова вступил в святое место тихой обители, из которой вышел 2 года тому назад; но теперь не для учения, а для молитвы, терпения, труда и поста. Мира уже как бы не было: он умер для мира, и мир умер для него навсегда.

В Братском монастыре Фома исполнял разные послушания: был в хлебной и месил там тесто и пек хлебы, потом его перевели в кухню борщевым, а через малое время назначили помощником палатного и, наконец, пономаря и звонаря. Это послушание особенно нравилось Фоме. Взобравшись чуть свет на колокольню, он предавался там глубокомысленному созерцанию и тайной молитве. Никто не мешал ему здесь: суетный мир лежал под ногами, а перед взором его, красуясь, виднелось только голубое небо, в котором обитал Создатель всей видимой и невидимой твари.

Так прошло несколько лет. Усугубляя молитвенные подвиги, Фома являлся для всех образцом кротости, послушания, смирения и целомудрия и, всею душою жаждая равноангельского чина, постоянно повторял: "жажду спасения Твоего и закон Твой — утешение мое" (Пс. 118:174). Правда, хотя он и не спешил исполнением сердечного желания, имея в виду приучить себя к строгому выполнению устава монашеской жизни, однако настоятель монастыря, приметив в нем рвение к духовным подвигам, 11 декабря 1821 г. сподобил Фому желаемого чина. Назван был Фома при пострижении — Феодоритом.

Вскоре после этого Феодорит был назначен ризничим, а 30 сентября 1822 года за усердие по службе в означенном звании, а также и за примерную строго-иноческую жизнь возведен был в сан иеродиакона.

Новая должность дала и новый толчок его дальнейшим подвигам. Ставши, таким образом, ближе к рукотворенному престолу Царя Славы, Феодорит всеми силами старался уподобиться равноангельскому житию тех угодивших уже Богу, которые во всей славе предстояли теперь на небесах престолу Всенепорочного Агнца, вземшего на себя грехи всего мира. Получая, по монастырскому положению, небольшой кружечный доход, Феодорит по-прежнему оставался суровым постником и не имел у себя в келии никакой собственности. Наоборот, чуждый всякой любостяжательности, он даже нашел в этом средство благотворить ближним, ибо, оставаясь без пищи по два и по три дня, отдавал свою трапезную и денежную долю странникам, нищим и убогим.

— Что мне в плоти и крови, когда она приходит в истление, — говорил Феодорит и еще более усугублял свой пост.

Показывая всем Богоподражательную любовь к ближнему, он охотно исполнял послушания и низшей братии и, принимая на себя труды других, с неутомимым усердием, как купленный раб, служил братии во всех послушаниях монастырских, шествуя, таким образом, по стопам Самого Спасителя, Который сказал: "не пришел чтобы Ему служили, но чтобы послужить" (Матф. 20:28).

6-го февраля 1827 года Феодорит был рукоположен во иеромонаха, а вместе с этим назначен экономом Братского монастыря. Звание это, в монастыре почетное и весьма желанное для многих, но, как много заботливое и кропотливое по существу, совсем не соответствовало задушевному влечению священно-инока Феодорита. И вот он, чтобы избежать столкновения с людьми и, предпочитая остаться в совершенном уединении, немедленно подал прошение об увольнении его от экономских занятий и, отказываясь от всякого послушания, просил разрешить ему удалиться в пещеры, ископанные еще пр. Феодосием в селе Лесники. Получив в последнем отказ, Феодорит пошел путем особого подвижничества и воспринял на себя великий подвиг Христа ради юродства. Скрывая в своем мнимом безумии высокие доблести своего характера и продолжая восходить втайне от силы в силу в трудном деле своего духовного усовершенствования, Феодорит следовал таким образом, по словам великого Апостола, который говорит: Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтоб быть мудрым (1 Кор. 3:19).

Однако немного надлежало ему теперь стремиться к духовному усовершенствованию: Господь испытал уже сердце его и помышления его узнал (Пс. 139:23). От юности одаренный смирением и чистотою душевною и имея крепкую веру в помощь Божию, Который извлек его из страшного рва, из тинистого болота и поставил на камне ноги его и утвердил стопы его, Феодорит смело мог уже теперь восклицать: "Готово сердце мое, Боже, готово." И возымев поэтому стремление к наивысшим подвигам иноческого благочестного жития, Феодорит 9 декабря 1834 года принял схиму и был наречен новым именем Феофила.

Схима и для обыкновенного монаха есть уже образ телесной смерти и воскрылие для следования в вечность, а для блаженного Феофила, с первых дней своей жизни приуготовившего себя на служение Богу, она сделалась знаком совершенного отречения от земли и переселения духом на небо. "Смерть, суд и царство небесное," — вот что всецело занимало теперь его мысли и поглощало все часы его размышлений.

С весельем вступил блаженный Феофил на сей узкий и прискорбный путь, чтобы, шествуя по нему, достигнуть безмятежной страны плотского бесстрастия. Теперь он был истинный воин Христов, облеченный во всеоружие Божие, против всех слабостей человеческих и искушений бесовских. Чуждый всему, что слывет под общим наименованием суеты мирской и пренебрегая всеми условиями житейского быта, Феофил ни с кем не входил в ближайшие отношения и совершенно закрыл храмину души своей от мира, который не возлюбил его от самого детства; и лишь только одна молитва "отверзала его уста, и язык его возвещал хвалу Сотворшему вся." Всегда с опущенными очами, спокойный и многодумный ходил он обычным путем своим от келии до церкви, от церкви до келии, не пропуская ни единого богослужения. Останавливаясь или в притворе, или у дверей церковных, часто наглухо запертых, он стоял неподвижно до конца службы. Близ него всегда находилась корзина, переполненная кусками разной провизии, ведро, кувшин или миска, которую блаженный с собою постоянно носил, а в руках была маленькая псалтирь.

Еще более увеличив подвиг юродства, блаженный поставил у себя в келии старый гроб, но не ложился в него на ночь, как это делали многие из древних подвижников благочестия, а сохранял внутри его разную провизию и посуду. Мало того, в день пострижения его в схиму Феофил обшил свой схимнический куколь разными лоскутками тряпья и так носил его до самой смерти. Когда же в день кончины блаженного лоскутья эти отпороли, то куколь оказался совершенно новым и годным для погребения. Каждое утро старец направлялся к Днепру, куда ходил для того, чтобы взять себе воды. Иногда он садился в одну из стоявших там лодок и переправлялся на другую сторону Днепра, где, углубившись в чащу кустарника, предавался богомысленному деланию. Перевозчиков он в этом случае не искал, а, увидев какую-нибудь лодку, садился в нее и отправлялся через реку. Хозяева знали обычай подвижника и никогда не беспокоились о своем судне и не мешали ему поступать так, как он желает, а напротив, еще и радовались, если он садился в их лодку.

Как усердный носитель божественной благодати и даров Духа Святого блаженный Феофил не укрылся и от людского внимания и благоговения. Народ с любопытством обступал его кругом и всюду следовал за ним, жаждая услышать от него хоть единое слово. Так поставляет Господь униженных на высоту. Однако Академическое начальство сильно недолюбливало "грязного, оборванного монаха Феофила" и ежедневно жаловалось на него Владыке, указывая на то, что толпа любопытных людей, разыскивая Феофила по монастырю, целыми массами запружает академический двор и по неведению своему заходит даже в академические помещения, нарушая тишину и ход ученических занятий. После таких жалоб блаженному делалось строгое "внушение," и чтобы не вызывать нового негодования, блаженный вынужден был прятаться от своих почитателей в лес, возвращаясь домой только после захода солнца. Но и тут народная толпа находила его и, поджидая подвижника на берегу Днепра, следовала за ним до самой его келии.

За всю его такую ревность, усердие и пламенную любовь к Распятому, Бог просветил Феофила светом небесной мудрости, так что все таинственное, непостижимое в нравственно-физической природе было для старца естественно, доступно и удобопонятно. Не только все явления видимого мира, но и все скрывающееся в глубине человеческого сердца блаженный Феофил предсказывал с точностью. Передают, что еще в начале его подвигов, когда блаженный находился в звании послушника-пономаря, начинала уже проявляться в нем благодать Божия.

В обычае, существовавшем в то время между сестрами Флоровского монастыря, было правило каждодневно ходить по воду на Днепр, так как речная вода эта, как содержащая в себе некую долю железа была здоровее и чище колодезной. При этом путь к реке избирался самый кратчайший — через Братский монастырь. Это было единственным развлечением, которое позволяли себе сестры в их будничной, однообразной жизни. Но во избежание нарушения правил монастырского устава был отдан от лица игуменьи приказ, чтобы ни одна из послушниц не выходила за ворота без благословения своей старицы. Поэтому и каждая из отправляющихся на реку по воду обязана была предупреждать о том свою ближайшую начальницу. Но вопреки такому распоряжению случилось так, что одна из молодых послушниц, пользуясь отсутствием из келии своей старицы, ушла по воду на Днепр без ее благословения. Придя на реку, она зачерпнула было воды, но, поскользнувшись, упала и уронила в воду находившийся в ее руке ключ от своей келии. Бедная разрыдалась, и в великом смущении ломала в отчаянии руки: "Как я покажусь теперь к старице? — говорила она, стоя на берегу. — Чем открою ей запертую ключом келию?"

Вдруг откуда ни возьмись, идет блаженный Феофил.

— Ты чего плачешь?

Девушка рассказала ему свое горе.

— Так тебе и надо, глупая. Не будешь в другой раз без благословения ходить. Впрочем, давай ведро, я тебе помогу.

Послушница подала ему ведро. Блаженный нагнулся к реке и, осенив посуду крестным знамением, зачерпнул полное ведро.

— На, возьми, да ступай домой; тут тебе и вода, тут тебе и потерянный ключ.

Послушница заглянула в ведро и на дне его увидала… потерянный ею ключ. С радостным плачем благодарности бросилась девушка за Феофилом, но его и след простыл.

Так, изумляя всех величием своего духа и жизни, блаженный Феофил живым примером свидетельствовал о том, какую чудесную силу являет природа человеческая, какая власть и могущество заключены в душе и теле человека, если только человек этот будет стремиться насквозь проникнуться силой и могуществом благодати Христовой.

Один наивный крестьянин — хохол, — любопытствуя узнать, почему блаженный может предсказывать будущее и проникает в самые тайники человеческого сердца, приступил к нему и спросил:

— Батюшка! а чого вы все знаете и умиете предугадувать людям их житые?

— Яке дыво! — отвечал блаженный. — У цим нычого трудного нема.

— Як же нема? Нывжели так легко, батюшка?

— А вжеж легко. А ты хочешь буть такым?

— Дуже хочу, батюшка. Навчить мене.

— Ну дак, вырвы из своей рысныци волосынку и завьяжы на ний два узлы. Як зробышь оце та й будышь такым розумным як я.

— Хиба й вы такым путем цего дойшлы?

— А вжеж так, — отвечал старец Феофил.

Наивный хохол тут же постарался использовать этот совет на деле, но сколько ни трудился завязать на реснице хоть один узелок, конечно, сделать этого не мог.

— От так то и мини трудно досталася моя тэпэришня доля, — сказал блаженный и повернулся от крестьянина прочь.

Многие питомцы Академии, чтобы искусить блаженного, старались застать его в келии и пробовали заговорить с ним о предметах духовного образования, но, пораженные его простыми мудрыми ответами, чрезвычайно удивлялись, что такой угрюмый с виду и "неряшливый" схимник обличал их мысли своими резкими выражениями. Когда же более наглые сворачивали разговор и начинали строить насмешки, то блаженный, чтобы не плодить лишних речей и не длить бесполезного посещения, резко обрывал их:

— Отойдите от меня прочь. Было время, когда я учился, но теперь умом помрачился. Стану продолжать с вами беседу, так, пожалуй, чего доброго и меня собьете с истинного пути. Идите, идите! Ибо сказано в писании: от глупых и невежественных состязаний уклоняйся (2 Тим. 2:23).

Но нельзя сказать, чтобы все глумились над блаженным. Были такие случаи, когда пример великого подвижника находил себе и подражание.

В самом начале его подвигов Христа ради юродства учился в Академии студент Пётр Гаврилович Крыжановский. Феофил был еще послушником, когда между ними завязалась братская дружба. Целыми часами проводили юные друзья в душеспасительной беседе, рассуждая о судьбе человеческой, о земной суете и загробной участи. Блаженный Феофил, видя в своем друге благие стремления и отзывчивое сердце, старался во что бы то ни стало укрепить и возрастить в душе его эти добрые семена слова Божия.

— Сблизься с Ним, — так говорит Феофил своему другу, — сблизься и будешь спокоен. Через это придет к тебе Добро. Прими из уст Его закон и положи слова Его в сердце твое. И если ты исполнишь обеты твои, — над путями твоими воссияет свет." (Иов. 22:21-22, 27-28).

Эти постоянные беседы производили на молодого Петра благотворное влияние. Впечатлительный от природы Петр стал как бы задумываться и зорко присматриваясь к своему другу и не мог уже жить без него ни минуты. Раз они встретились на берегу Днепра и, усевшись рядом на траве, разговорились.

— Брат мой! Помоги мне спасти мою душу, — воскликнул Петр, обращаясь к Феофилу.

— Ты можешь это сделать и сам, — отвечал блаженный. — Была бы охота, да усердие.

— Как же я могу это сделать? Научи меня.

— Откажись от мира и всего, что в мире, затвори для всех храмину своей души, распни свою плоть со страстьми и похотьми и, находясь в беспрестанной молитве, избери себе узкий путь, вводящий в живот вечный.

Стезею правою желаешь ли идти? —
Смирись… К спасению иного нет пути.
Во имя Господа твори дела благие,
И до небес взрастут их всходы золотые."

— Клянусь Богом, — отвечал на это Петр, — я готов сделать так, как ты велишь мне, но при неопытности и простоте моей трудно мне будет достигнуть желаемого успеха.

— Тогда иди вслед за мной, подражай моим подвигам и спасешься.

С этого времени юный Петр как бы весь преобразился. Стал молчалив и задумчив, перестал шутить и смеяться и резко изменил образ жизни. Бывало целый день над книгами сидит, науками занимается, а то постоянно в храме Божием проводить время стал и начал усердно поститься. Академическое начальство, видя резкую перемену в своем ученике, стало за Петром наблюдать и пробовало делать ему строгие выговоры. Но ничего не помогало. Пренебрегая житейскими правилами и обычаями, Петр как бы ругался миру и, заметив, наконец, что начальство за ним наблюдает, избрал местом для своих уединенных подвигов Флоровский женский монастырь. Там он проводил целые часы и, уединяясь в пустынное место, весь погружался в молитву. Однажды случилось так, что просрочив то время когда монастырские ворота запираются, и, оставшись таким образом внутри обители, Петр, чтобы скрыть свою оплошность, забрался в монастырский погреб, зажег там восковую свечу и принялся читать св. Евангелие. Пришедшие туда за провизией сестры, увидев такое необычайное явление, перепугались и подняли крик. Сбежалась целая толпа, пришла к месту происшествия игуменья Серафима, но дело объяснилось, уладилось и кончилось тем, что Петр был из монастыря удален.

— Зачем ты так делаешь? — спрашивал на другой день у Петра священник Флоровского монастыря о. Андрей Стефановский, приходившийся ему родным дядей. — Сидел бы в Братском монастыре, учился бы, а то порочишь мое имя и вредишь самому себе.

Но Петр молчал. И только тогда, когда падал духом и душой его овладевало уныние, прибегал он на совет к своему учителю и с рыданиями падал Феофилу на грудь.

— Крепись, крепись, — утешал блаженный своего малодушного друга. — Переноси страдания как добрый воин Христов (2 Тим. 2:3). Диавол, как лев, рыкая, ходит, ища кого поглотить (1 Петр. 5:8). Не устрашайся же своего подвига и доведи его до конца. Труден он, но чрез него избежишь геенского огня. Если руки твои сведены от трудов, ты их только простирай с мольбою к Богу, а ноги пускай стоят на молитве. Если зерно пшеничное, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода (Иоан. 12:24). Итак, если хочешь быть плодоносным, умри настоящим образом, чтобы и в сердце носить чувство, что ты уже умер.

— Но поверь, что трудно мне это. Силы мои истощились совсем. Родные не понимают меня и своим плачем терзают мне сердце, волнуют мой ум.

— А ты не слушай их, и как мертвый ни на что окружающее не отзывается, так поступай и ты: хвалят — молчи, бранят — молчи, убыток несешь — молчи, получаёшь прибыль — молчи, сыт — молчи, голоден — также молчи. И не страшись того, что не будет плода, коли все замрет. Будет! Не замрет все, а явится энергия, да еще какая!

И внимая наставлениям своего духовного руководителя, Петр снова оживлялся духом и усугублял свои подвиги. Вскоре добровольный подвижник сей был из Академии исключен, и родные его, не уразумев тайны возвышенного сердца, поместили Петра в Кирилловскую больницу для умалишенных. Здесь он пробыл около 8 лет и, не оставляя подвига Христа ради юродства, достиг высокого духовного совершенства, так что предузнал даже свою кончину. Незадолго до своей смерти, Петр выскочил из места своего заключения и в одном халате, без больничного колпака, прибежал во Флоровский монастырь.

Прощайте! — говорил он встречавшимся по пути сестрам, горячо приветствуя их. — Прощайте, уневестившие себя Христу. Завтра не увидимся более!

Но тут Петра схватили преследовавшие его по пятам больничные сторожа и возвратили беглеца обратно в Кирилловскую больницу. На другой день Петр действительно скончался, оставшись, таким образом, неразрешимою загадкой для всех, кто близко знал его.

В день его смерти старца Феофила в Братском монастыре уже не было. Он находился тогда в Китаевской пустыне и, посылая одну из сестер Флоровского монастыря, чтобы отдать от его имени последний долг усопшему другу, сказал:

— Иди, взгляни и поклонись терпеливому и крепкому духом. Так спасаются все истинно верующие и любящие Его. Ибо верно слово Господне, которое гласит: Если мы с Ним умерли, то с Ним и оживем. Если терпим, то с Ним и царствовать будем (2 Тим. 2:11-12).

"Но если кто небесного не любит
И в тине зла и суетных забот
Утонет здесь: увы! на веки тот
Своей души прямую жизнь загубит"—
прибавим в заключение и мы.

Утомляясь, зачастую, шумною жизнью Братского монастыря, Феофил стал подумывать о приискании себе более удобного места для своих уединенных подвигов. Для этой цели он избрал себе большой и тенистый сад на Глубочице, где ныне процветает Покровский женский монастырь. Содержатель этого сада, Иосиф Никифорович Диковский, чрезвычайно уважал старца и никогда не обходился без его советов и наставлений. Находясь под влиянием блаженного, образ жизни Диковский проводил истинно подвижнический: мало спал, постился, не употреблял мясной пищи, постоянно молился и занимался чтением душеспасительных книг.

— "Приедет, бывало, старец Феофил в наш сад (так рассказывал мне сын Иосифа Диковского, ныне разбитый параличом 90-летний старик Назар) и сейчас к своим пчелкам спешит. Немного было их у него: 34 улья, — но с какою отеческой заботливостью ухаживал он за ними. Да и сильные какие были! Ни одна болезнь не брала. Меня старец очень любил. Увидит в саду и кричит: "Назар, Назар, иди сюда!" Я подойду: "Благословите батюшка." — "Бог благословит. Ты все рыбку ловишь? Налови и мне, — ухи с тобою наварим." А у нас, надо вам сказать, в саду пруд был; большие караси водились. Ну, вытащишь старцу добычу, а он ее сырую в корзиночку свою и положит. И когда бы ни приехал, — все меня укоряет: "Ты почему, Назар, не женишься?" — "Молод, батюшка." А мне тогда более 27 лет было. "Смотри, женись, не то под старость тебя под руку водить некому будет." — "Да на ком жениться, батюшка? Я никого не люблю, никого не знаю." — "На булочнице, на булочнице, Назар; она за тебя с охотою пойдет." Я, конечно, смеюсь: на какой, мол, булочнице, я и хлебницы от роду никакой не видал. А тут к несчастию родитель мой разговор наш подслушал, стал и он в свою очередь жениться меня принуждать. Делать было нечего — пришлось обвенчаться. И с кем, вы, думаете, я судьбу свою свел?

— С булочницей?

— И впрямь, с булочницей, Евфросинией Кагарлицкою звать. Ибо мать ее, бедная мещанка, бублики да булки пекла, на базаре их продавала. И поверьте, ведь своей жены до свадьбы и в глаза не видал. Только перед венцом и узнал все. "Чем вы, — спрашиваю жену, — с матерью занимались?" — "Бублики, говорит, пекли" ... — "Тем и кормились?.".. — "Да, по молитвам о. Феофила хороший сбыт был." — "Да разве он вас знал?" — "Еще бы — не знал. Бывало, каждый день к матери моей Устине келейника из Братского присылает. Скажи, — говорит, — вдове, чтобы бубликов прислала, а коли нет, пускай сырого теста даст. Бог его знает, зачем ему в тесте надобность была. Видно посетителям с пророчествами раздавал. И уж какой доход в тот день бывает! Непременно все до единого бублика мать на базаре продаст."

— Давно ли параличом больны?

— 13 лет маюсь: Ни ходить, ни одеваться без посторонней помощи не могу. Жена как за малым ребенком за мной ухаживает. И только теперь слова блаженного прозорливца Феофила на память мне приходят: "женись Назар, не то под старость водить тебя под руку некому будет."

— На чем же приезжал к вам старец? На извощике, что ли?

— Какое — на извощике. На собственной лошадке приезжал. Купец в то время на Подоле жил. Иваном Катковым звали. Чрезвычайно блаженного почитал и боялся. И вздумалось ему лошадку свою блаженному подарить. Самому старцу в монастыре за ней ухаживать нельзя было, так Катков ее по надобности уже накормленною и напоенною о. Феофилу присылал. Сядет, бывало, старец в повозочку и псалтирьку дорогою читает. Лошадка сама и идет. Правду сказать, уличные мальчишки по дороге ему здорово досаждали. Бывало целою толпой за старцем бегут, да сзади, шалопаи, и кричат: "Феофил, Феофил, подсади нас!" А другой втихомолку и камешком, окаянство, швырнет. А старец только оглянется на дерзкого, погрозит ему сурово пальцем, да и опять очи свои в псалтирь."

Но не один только Иосиф Диковский пользовался любовью старца Феофила, — блаженный был расположен и ко всей его семье. Старшая дочь Диковского, Евгения Осиповна, была в замужестве за скотопромышленником Иваном Григорьевичем Рудкиным. Благоговейно почитая блаженного старца, Рудкин не предпринимал без его советов и благословения никаких дел. Даже собираясь на ярмарку, он отправлялся предварительно в Китаев и, только получив от старца благословение, трогался в путь. Пришла однажды Евгения Осиповна к отцу Феофилу по какому-то делу, а старец ее и спрашивает;

— Ты почему, раба Божия, своих детей замуж не отдаешь?

— Женихов не подыщу, батюшка.

— Женихов не подыщешь? Ну, смотри, плохо твоей душеньке придется, когда через огненную реку переходить будет.

— А вы мне палочку свою подадите, батюшка, я и перейду, — отшучивалась Рудкина.

Старец вынес ей из келии кусок белого хлеба, черною икрою намазанный и подал.

— Вот тебе от меня. Не бойся, бери. А как придешь домой, дочери своей передай. Скоро она за знаменитого человека замуж выйдет.

Через некоторое время дочь Рудкиных, действительно, была сосватана, а вскоре и обвенчалась с профессором Константином Скворцовым.

В другой раз Рудкина снова приехала к старцу по какому-то делу. Отправляясь в обратный путь, она на прощанье и говорит:

— Батюшка, отчего это вы родителя моего совсем позабыли? Приезжайте навестить его. Посмотрите, какой теперь у нас сад хороший стал.

— Приеду, приеду, — ласково отвечал старец.

И в скором времени, действительно, приехал к ним на Глубочицу. Встреча блаженного со стариком Диковским была самая трогательная. Иосиф Никифорович не видал старца несколько лет и, радуясь ему, как малолетнее дитя, принялся показывать старцу различные усовершенствования своего хозяйства. "Славно, славно, — поощрял старика блаженный. — У тебя, здесь, как крин расцвело!" Затем, прогуливаясь с Диковским по саду, остановился под большим дубом и, подняв очи горе, вдохновенно сказал:

— Молись раб Божий Иосиф. Место, на котором мы стоим с тобой, свято.

— Какое уж там "свято," — возразил на это Диковский. — Сюда по праздничным дням городская молодежь оргии устраивать приезжает, а вы называете — "свято."

— Нет, нет, — с уверенностью сказал прозорливый старец. — Истинно говорю тебе: здесь воссияет благодать Божия и на том месте, на котором мы стоим, будет воздвигнут храм Божий. Дуб же сей будет срублен и послужит на построение церковного престола, а весь твой сад будет обращен в девичий монастырь, и царственная жена будет строительницею и правительницею его.

Предсказание старца исполнилось в точности.

В 1888 году, супруга велик. кн. Николая Николаевича велик. кн. Александра Петровна, проживавшая в то время в предместье г. Киева — Липках — и имевшая там близ себя небольшой, устроенный на ее средства скиток, стала подыскивать в окрестностях Киева подходящее место для построения целой обители. Услыхала о ее намерении дочь Диковского, Феодосия Поныркина, и предложила велик. княгине приобрести для этой цели принадлежавший Диковоским на Глубочице участок земли. Тогда Ее Императорское Высочество немедленно послала к Диковским жену своего диакона и приказала ей осмотреть этот сад и привезти от Диковских план продающейся местности. План чрезвычайно понравился. Сад у Диковских был приобретен и вскоре благочестивым усердием и на средства великой княгини был воздвигнут там Покровский женский монастырь.

Когда Феодосия Поныркина, вспомнив предречение старца Феофила, доложила о нем великой княгине, Царственная инокиня пришла в неописанное изумление:

— Боже мой! неужели это так?! — воскликнула она. — Отчего же вы мне раньше не сообщили?

— Совсем из памяти вышло, Ваше Высочество, — отвечала Поныркина.
И чтобы искупить вину нерадения Поныркиной, великая княгиня тотчас послала в Китаевскую пустынь приближенную к себе монахиню с приказанием отслужить на могиле старца Феофила панихиду и с тех пор неизменно и благоговейно чтила память блаженного, в знак чего даже приказала написать для себя портрет Феофила.